Очень хотелось солнца

Олька плакала молча и беззвучно… Ей вдруг захотелось все забыть. Как будто с ней никогда и ничего не было. Сбить затаенное, стиснутое дыхание, вдохнуть полной грудью, в которой так же пусто и легко, как пусто и легко в этой короткой июньской ночи… Беспечно тряхнуть головой, вскочить, быстро-быстро побежать, догнать вон ту бабочку, что стукнулась в окно их избы и полетела, плавно набирая высоту, на свет уличного фонаря. А потом пробраться потихоньку за озеро на луг – там, вероятно, мальчишки в ночном пасут коней, жгут костер и пекут картошку. Ей отчего-то до боли захотелось пахнущей дымом обгорелой корочки, вкуса соли во рту, похрустеть свежим стручком молодого лука… И запеть… Запеть, завалившись в путаницу уже поднявшихся первых трав, затянуть тоненьким голосом нескончаемую, словно нить с веретена соседки бабки Маши, пронзительную мелодию… А потом, словно по ступенькам, распахнув руки, по вон тем откуда-то набежавшим легким перистым облачкам взбежать на небо и броситься в бездонную синь… И там отмыться, очиститься от склизкой грязи собственной ненависти, леденящей сердце, навсегда вычеркивающей ее, Ольку, из такого огромного, такого свободного и спокойного мира…

– Серега! Слышь, Серега! Четыре!

Олька открыла глаза и затаилась в пионах.

Сосед дядя Вася с удочками скребся в окно, чуть приплясывая от утренней свежести.

– Серега!

Но в избе было тихо и сонно.

Дядя Вася потоптался, сплюнул смятую папироску, поправил на голове широкополую панаму, поднялся на крыльцо и решительно забарабанил в дверь.

– Серега! Рыбалку проспишь!

В свежести и нежности занимавшегося утра звук кулака, в сердцах долбящего по дереву двери, казался особенно неуместным.

В избе послышалось наконец какое-то шевеление, и Олька поглубже забралась в кусты.

Дверь открылась. Поеживаясь, в одних трусах, на крыльце возник он.

– Че орешь?

– Как че орешь? – возмутился дядя Вася. – Меня поднял, типа, на рыбалку, на рыбалку… А сам дрыхнешь…

Он сонно почесывался и криво зевал.

– Да чет я… это… передумал…

– Спать надо ночами, а не с женкой баловаться, – заворчал дядя Вася. – Иди штаны надевай… и удочку бери… Даром, что ль, я вставал…

Он засмеялся.

– Васька, иди один… у меня Светка счас проснется… сам понимаешь, не до рыбалки мне…

Дядя Вася хмыкнул и нахмурился.

– Нас на бабу променял, так? Не друг ты мне больше, поня́л?

И, сердито надвинув панаму на брови, затопал с крыльца.

Он шагнул было в избу, но остановился.

– Васька! Стой, дурак… Стой! Сейчас штаны натяну…

И исчез, хлопнув дверью.

Дядя Вася остановился, поставил ведро, сдвинул свою широкополую панаму на затылок, прислонил удочки к забору и снова закурил.

Минут через пять появился он в штанах и с удочками.

– Второе ведро-то брать?

– Нешто не подеремся! Иль ты всю рыбу из озера взять вздумал? Экой ты… неуемный…

Дядя Вася подхватил удочки и стремительно зашагал по улице.

Он нехотя поплелся следом.

– Нешто тебе на Северный полюс переть? Три шага до озера. Счас придем, скупнемся, у меня в термосочке чаек… самый рассвет – самый клев… Глянь, благодать-то какая, а ты дрыхнешь, – доносилось до Ольки бурчание дяди Васи.

Озеро и впрямь было рядом. Стоявшая на взгорке деревенька сбегала к нему кривой пыльной улочкой, и даже отсюда, из кустов, сквозь просветы штакетника, Ольке было видно постепенно загорающееся в рассвете его гладкое темное зеркало.

Она подумала подняться и уйти в дом, чтобы ее не хватилась мать… Но тут из-за горизонта над озером выкатился огромный золотящийся бок солнечного колобка и спустя секунду брызнул в чернеющий озерный глянец первыми стрелами лучей. Озеро заволновалось, бегущие по нему тени стали стремительно отступать в заросли осоки и вскоре исчезли.

Перечеркнутое черными линиями проводов, словно опираясь на две лапы стоящей на берегу озера ЛЭП, над миром встало огромное светило, и на его фоне две удаляющиеся фигурки казались маленькими черными муравьями.

Как зачарованная, смотрела Олька на это торжество рассвета, на откуда ни возьмись начавших перепархивать с ветки на ветку птиц, затрещавших, загомонивших, словно торговки на базаре, беспорядочным многоголосьем. Наконец расслабившись, полулежа, в блаженной полудреме Олька легко улыбалась этому солнцу, этому утру и сама удивлялась себе – еще не было ей в последнее время на душе так светло и спокойно.

Между тем дошедшие до озера рыбаки положили удочки, он стал стаскивать с себя штаны, что-то, видимо, говорил, бурно размахивая руками. А дядя Вася, обстоятельно разбирая снасть, все кивал и кивал ему своей широкополой панамой в ответ.

Потом он вдруг разбежался и, подняв целый веер брызг, бросился в воду. Какое-то время взволнованная вода скрывала его в своих глубинах, затем он вынырнул и, мощно загребая крепкими руками, поплыл…

«За Лариской зайти… С ней мать на озеро отпустит», – ленивая мысль медленно-медленно проплыла в голове Ольки.

Она закрыла глаза и, убаюканная так сладко запахшими на рассвете белыми пионами, чуть покачивающимися под утренним сквознячком, снова заснула.