Очень странные увлечения Ноя Гипнотика

Ладно, все же облегчение. Облегчение, что я неспроста связал мать с ужасным событием, и теперь я знаю историю происхождения шрама. Но еще до меня доходит, как жестоко я ошибался: если Ротор манипулировал событиями в моем кошмаре, это еще не худший вариант. Страшнее другое: если, как Ротор и намекал, я сам написал сценарий. Истории, которые я слышал в детстве, сюжеты и разговоры, спрятанные глубоко в подсознании, – я собрал их и посеял, точно семена на свежевспаханном поле. Кто знает, какие мысли и страхи вылезут на поверхность в ближайшие дни, недели, месяцы и годы и в каких ситуациях? Если такое случилось во время беседы с матерью в «Вендис», то может произойти где угодно и в чьем угодно присутствии.

– Я рассказываю это не просто так.

Я разглядываю салфетку:

– Правда?

– Непрощенная обида – она как опухоль. Сначала маленькая и безвредная, она гнездится в глубине души и начинает грызть. И если ей позволить, она сожрет тебя изнутри.

– Ты про Вэл?

– Я про тебя, Ной. Почему-то мне кажется, что ты винишь себя в несчастье с Аланом. И пусть ты именно от меня услышишь, что это не твоя вина.

– Откуда тебе знать.

Мама кладет руку поверх моей, и в голосе у нее пробивается новая настойчивая нотка.

– Видишь ли, это как огромный лабиринт. С огнедышащими драконами, минами и ловушками на каждом шагу. И он тянется на сотни миль, а когда ты думаешь, что наконец нашел выход, там тупик. Годы неправильных поворотов, ошибок и битв с драконами, годы шрамов, ожогов и шишек, но что в итоге? Тут уж тебе решать. Ты выходишь на другом конце лабиринта, слегка помятый, но живой. И возможно, встречаешь того, кто тоже был там одновременно с тобой, только ты об этом не знал. Вы обсуждаете лабиринт, сверяете карты местности, ты узнаёшь ходы, до которых даже не додумался, и делишься способами, которые, в свою очередь, помогли тебе, и общее понимание превращается в любовь. Любовь постепенно становится глубже, а потом, возможно, у вас с этим человеком появляется ребенок. – Мама начинает плакать, и я вместе с ней. – Прекрасный, милый ребенок, и ты клянешься во что бы то ни стало оградить свое дитя от огнедышащих драконов, мин и ловушек. «Я ему нарисую карту», – думаешь ты, подробную карту лабиринта с обозначением кратчайших путей, опасных мест, на преодоление которых у тебя ушли годы, и тогда ребенок избежит синяков и ожогов, от которых страдал ты сам.

Я сжимаю мамину руку и не сдерживаю рыданий:

– Мамочка.

Она улыбается сквозь слезы:

– Тебе кажется, впереди куча времени, чтобы составить карту, подробную и точную. Но однажды ты просыпаешься и обнаруживаешь, что твой прекрасный милый ребенок уже там, в самых дебрях лабиринта. Ты так старался, стоял на страже каждую ночь, и совершенно непонятно, как это случилось, но случилось. Твое дитя уже в лабиринте без карты, а ты ничего не можешь сделать – только наблюдать.

– Мама, я тебя люблю.

Я думаю о разговоре, которого не было, в эпицентре взрыва восьмидесятых, когда я сказал сестре, что выживание зависит от правильных друзей, и до меня доходит, что я по-своему старался передать собственный опыт блужданий в лабиринте – по-своему открылся перед сестрой. И может, стоит открываться почаще.

Мама сморкается в салфетку:

– В прощении нет никакого чуда, сынок. Никакого волшебства. Но да, ты должен простить Вэл. А заодно должен простить и самого себя.

– А если не смогу?

Мамина улыбка – как радуга после грозы.

– О да, прекрасно помню эту ловушку.

94. родные корни

Мы приезжаем в Джаспер, и мама сворачивает по гравиевой дорожке на маленькое кладбище. Она лавирует между рядами потрескавшихся надгробий, тонущих под сорняками и высохшей травой, и наконец останавливает машину, приоткрывает окно для Флаффи, глушит мотор и распахивает дверь:

– Пойдем.

Она не ждет, просто выходит и шагает прочь, а когда я наконец догоняю ее, она останавливается между двумя памятниками.

– Мама, зачем мы здесь?

Она показывает на землю.

И наконец Часть восьмая Нью-Йоркский период

Осень 1946 года. В восемнадцать Генри променяла дикую природу фермы под Бостоном, где выросла, на каменные джунгли Нью-Йорка. Считается, что ее переезд всегда оставался предметом разногласий между Милой Генри и ее отцом, и Хэнк Генри винил дочь в том, что она его бросила, как и ее мать много лет назад (см. «Семья и ранние годы»). Когда год спустя Хэнк Генри разбился насмерть, упав с крыши амбара, многие допускали, что он не упал, а спрыгнул; что горькая реальность одинокой старости – первая жена умерла при родах, единственная дочь сбежала за тридевять земель – была невыносима для него.