Очень страшно и немного стыдно

В выходные поехали кататься на лодке, было досадно, но Рик был с нами – думаю, Тильда уговорила его, считая, что меня обидит его невнимание, но мне было бы куда проще, останься он дома. Видно было, как он страдал всю поездку. При всей его сдержанности я чувствовала его нетерпение и муку. Иногда он неодобрительно косился на нашу болтовню или кривил губу, когда к нему обращались с вопросом. Мне он казался старым и скучным занудой, которому невероятно повезло, что рядом с ним такая красивая, молодая и умная женщина. А Тильду было искренне жаль. Как можно было связать свою жизнь с таким сухарем? Как можно терпеть эту неподвижность и холодность? На третий день, когда мы вдвоем отправились за подарками, я осторожно спросила Тильду о том, как они с Риком выбрали друг друга тогда, девять лет назад. Мы никогда раньше об этом не говорили.

Тильда рассказала мне про первый неудачный брак, студенческую ошибку, как она быстро развелась, не понимая, что могла так глупо влюбиться. А когда встретила Рика, то сначала совсем ничего не почувствовала, а потом все поменялось, и однажды она проснулась с убеждением, что больше не сможет без него жить.

Чем дольше она рассказывала, тем меньше я ее понимала. Было очевидно, что она любит его, любит сильно и осознанно, как взрослый человек, знающий цену счастью, а он позволяет себя любить. Я с удивлением узнала, что этот бесчувственный сухарь долго отказывал Тильде, объяснял, что любить не может и это не принесет счастья – ни ей, ни ему. Я слушала и не могла поверить. Позволяет себя любить? Не может любить сам? И говорит об этом открыто, будто гордится своей неспособностью чувствовать.

В последний вечер нас пригласили на день рождения к подруге Тильды. Думаю, у Рика друзей не было вовсе. Дом был гостеприимным, дети воспитанные, взрослые образованные.

Я села в угол на диван и наблюдала: не хотелось заставлять всех говорить на чужом им языке, который бы сильно упростил вечер. Недалеко от меня сидел Рик. Он тоже ни с кем не общался, сидел неподвижно, сплел на коленях пальцы, поджав нижнюю губу, смотрел в пол или на свои скучные начищенные ботинки, а после того как маленький мальчик лет пяти с перекинутым через руку полотенцем, забавно кланяясь, предложил принести что-нибудь выпить, сухо отказался, повернулся ко мне и сказал, что жалеет Тильду, так как не смог дать ей даже детей. На это я просто кивнула. Теперь он казался мне дьяволом. Оказывается, у них нет детей тоже по его вине. Я не спрашивала об этом Тильду, но каждый раз, когда вокруг были малыши, было видно, с каким восторгом она за ними наблюдает.

Вечером Тильда зашла сказать мне спокойной ночи и заторопилась наверх посидеть с Риком, потому что у того плохое настроение.

– Он разрезал очередную флейту, но ему не помогло.

– Что?

– Я не говорила тебе про его хобби?

– Нет.

– Он режет инструменты. Ну, распиливает их пополам. Чтобы увидеть их душу.

Это было в духе Рика. Я зажмурилась от страха услышать еще что-нибудь.

– Мне еще его мать рассказала. Как-то они совсем маленького Рика взяли на концерт саксофониста. Он тогда просидел весь концерт, не шевелясь. И даже не брал свой любимый шоколад. И воды не пил. А потом укусил за ногу мужчину, который разговаривал со своей спутницей.

Я представила себе маленького Рика, но почему-то седого и в морщинах, вцепившегося зубами в чьи-то брюки.

– Я, конечно, тоже люблю саксофон, – Тильда вернула меня к действительности. – А кто сейчас его не любит! Но я люблю как данность, без вопросов, без колебаний, – просто все любят, и я люблю. У Рика не так. У него это как наркозависимость. Он голову теряет, говорит, что это такой инструмент для воспроизведения голоса души, не больше не меньше. У него, говорит, прямая передача, без искажений.

Она заправила за ухо прядь волос, и видно было, как дрожат ее руки.

– Он не понимает, когда кто-то может саксофон не слушать. Или отвлекаться во время игры. Это как раньше, когда на казнь собирались горожане. Стояли, переругивались, детей одергивали или еще там что делали, в глупой своей повседневности. А рядом человеку голову рубили. Понимаешь? У бедняги все заканчивалось в этот самый момент, когда эти возились в своей нечувствительности. У них прямо на глазах! Осознание себя умирало навсегда, память исчезала, понимание мира и все-все-все. А тут кто-то яблоко грыз или сплетню соседу пересказывал про бабу, что напротив жила. – Складочка между бровей у Тильды стала глубже. Она вдохнула так, словно последние несколько минут не дышала. – А однажды Рик поехал на Лоппмарк-наден. Там рынок такой уличный. И первый саксофон себе купил. Купил его, вычистил как следует, потом приобрел инструменты – станки там какие-то, пилы, – и распилил его на две части. Вдоль. И тогда ему открылась внутренность инструмента.

Я представила: в большой такой колбе, как в анатомическом театре, в формалине плавает саксофон.