Очень страшно и немного стыдно

– Да какая свадьба. Нерасписанные они были. Он проездом здесь оказался. К семье с фронта ехал. Перекантовался несколько дней – и все. Дальше покатил. А зимой ты родился. Мне мать рассказывала, как из роддома вас забирала, – мороз стоял такой злющий – говорит, то кутала тебя, чтобы не перемерз к лешему, то открывала, чтобы не задохнулся совсем. А твоя как не в себе была. Боялась, что одна не потянет. Время-то какое было. Да-а-а, – она выдохнула это “да” с новой порцией дыма и закашлялась. Потом посмотрела на него покрасневшим лицом. – Так и шили из всяких обрезков свою жизнь. Думали, у нас все иначе будет. А как иначе-то? – Вздыхает. – Если бы не церковь, то никакого бы спасения.

– Вы в церковь ходите?

– Хожу. А у кого еще просить-то? Не у кого.

– И что? Дают, когда просите?

– Если от сердца, да у нужного святого, то дают.

– А кто они – святые?

– Да если мы людей учимся любить, то они врагов своих любят. Вот как.

День потемнел, превратился в вечер. Они выпили по рюмке в кафе, где пахло краской и горелым маслом, и разошлись по домам.

Так началась его жизнь в одиночестве. Без мамы. В первое время он часто обращался к ней в тишине комнат, пока не вспоминал, что ее уже нет, или готовил на двоих, или вдруг в “Мирумире” покупал что-нибудь вкусное-любимое для нее, чего сам никогда не ел. Она ему часто снилась. Будто звала. После таких снов он обычно шел к ней на могилу. Там всегда находилось что делать: то сорняки по пояс, то крест завалился, то хулиганье калитку погнули. Печаль постоянно жила в нем, и он осторожно ждал, когда время освободит его и все опять обретет новый смысл.

Но покоя так и наступало, наоборот – навалилась тоска.

Стала часто болеть голова – как-то крепко изнутри. Участковый долго расспрашивал и наконец направил в больницу. Там-то у него это и обнаружилось. Доктор, который делал сканирование, вызвал его к себе.

– Только не волнуйтесь.

– Я не волнуюсь.

– Вот и хорошо. Дело в том, что у вас в голове иголка.

– Что?

Он сразу не понял, о чем ему говорят.

– Какая иголка?

– Обычная швейная иголка.

Доктор потер лысину, сунул черный рентгеновский снимок на светящийся экран и ткнул черенком ручки куда-то в середину головы.

– Вот!

– Откуда?

– Так от ребенка избавлялись, когда аборт сделать не получалось. Загонят осторожно в родничок иголку…

– Что?

– Ну, такое место у младенца на голове есть – мягонькое, родничок называется, – потом зарастает.

– Зарастает, – повторил он за доктором, но опять ничего не понял.

– Так вот туда иголочку загоняли. Всю. Целиком. А ребеночек либо сразу умирал, либо чуть позже – и никто никогда не узнавал отчего. Сканеров-то, как сейчас, и в помине не было. А вам, значит, повезло. Вы как святой Себастьян тут передо мной живой сидите.

Он кивнул, но сказать ничего не смог, у него перехватило горло.

– Но, думаю, голова у вас болит не от этого. Давление. Магнитные бури. А иголка вам не мешает, просто сидит себе там, и все.

Пока доктор близоруко писал ему рецепт на какие-то таблетки, он обдумывал эту новость. Проходил удивленным весь день, а к ночи испугался. Вспомнил про исколотые руки матери и испугался.

Мамина могила была покрыта снегом, он переливался на солнце цветными искрами. Над мягким холмом торчал почерневший крест. Желтая струя клубилась паром и вытапливала в снегу глубокую канавку. Канавка, подрагивая, выстраивалась в слово – МАМА.

Проснулся он в горячей луже и с бьющимся в горле сердцем, соскочил с кровати, собрал белье и побежал к ванной. Там, он снял с себя трусы и майку, бросил вместе с пододеяльником и простыней, насыпал порошка, включил воду, залез туда сам, в эту пенную кашу, матерясь и плача.

А через час был уже на кладбище. Там точно так же, как и в его сне, первый снег накрыл все пухом, и только старые астры под крестом торчали драными перьями. Он вынул засохшие цветы, сбил с креста снег, потянул с ограды проволоку старого вьюна, она оказалась длиннее, чем он думал, вспорола снег на всей могиле, но наконец закончилась, оставив после себя длинный шрам. Потоптался у калитки. Неумело перекрестился и пошел с кладбища прочь. Пришел домой, достал из комода черную шкатулку и просидел с ней до самого вечера.

Стокгольм

Тильда встретила меня на станции, и только там я поняла, что соскучилась. Она была высокой брюнеткой с коротко подстриженными волосами и сдержанной улыбкой.

– А где Рик?

Зачем я о нем спросила – не знаю. Мне было совсем неинтересно. Я просто боялась, что он сейчас появится и все испортит.

– Он хотел было поехать, но потом мы решили, что лучше нам с тобой поболтать наедине.

Для чего Тильда врала, было непонятно. Рик никогда и никого не захотел бы встретить. Он просто не замечал людей и уж точно никогда не думал, что кто-нибудь вообще нуждается в его помощи.