Очередь

«Вот! Чужак со стороны сразу уловил, чего требует справедливость. А очередь десятки лет не может понять! – фыркнул Богомолец и смешно запрыгал на месте (он ополаскивал таз и плеснул кипяток себе под ноги). – Давно пора закрепить каким-нибудь неписаным законом право авторитетонаследования. Чего лукавить, каждый гонец в душе метит в авторитеты. Еще никому это не удалось, но тем интереснее, кто же станет первым, ведь когда-нибудь это случится. Потому что формального запрета нет. Бытует лишь одно железное правило: авторитетами становятся не по расчету, а по слепой любви очереди, по ее внезапному, стихийному влечению. В каждом конкретном случае ни причин, ни логики этого влечения, чтобы угадывать его в дальнейшем, понять нельзя. В результате авторитетство – лотерейный барабан. Можешь скакать в нем втрое шустрее или втрое ленивее прочих шаров, выбор не зависит от твоих усилий и ухищрений, только от случая. От темного брожения и колыхания умов и душ очереди. Само начало авторитетства неуловимо. В какой-то момент к заурядному, ничем не выдающемуся очереднику вдруг обращаются за мелким советом. Это может быть и знакомый стоялец из той же очереди, и залетный уличник из другого конца города. Следом так же невзначай, через рваные промежутки времени, обращаются второй, третий, четвертый. Начинаются слухи и пересуды, какую поданные советы принесли пользу. Зачастую отсутствия вреда довольно, чтобы посетители продолжали идти. После десятого или двадцатого обращения ближайшие соседи по очереди, давно знающие советчика, но прежде мало им интересовавшиеся, вдруг чувствуют, что им тоже крайне важно его мнение по волнующим их вопросам. Поздно хватились! Теперь им приходится пробиваться сквозь кольцо посетителей, фактически к советчику выстраивается стихийная очередь, на первых порах это блеющее разноголосое стадо, когда все говорят и суются наперебой. Бесполезно спрашивать у них, за какие такие заслуги они выбрали именно этого очередника своим наставником. Даже самый первый обратившийся за советом промычит откровенно несуразное „я, как все“. Ни о чем не подозревавшего, ни на что не претендовавшего стояльца помимо воли производят в авторитеты. Фактически бедолагу силком вталкивают во власть, он сам не рад своей популярности, отказывается давать советы под предлогом недостатка времени, необходимого ему, как всякому очереднику, для поисков пропитания и одежды. Но жалобы лишь подогревают ажиотаж. За уверениями новоиспеченного авторитета в своей несведущести видят стремление набить цену. К нему начинают идти с подношениями, чтобы возместить потраченное на советы время. Довольно скоро его заваливают, с одной стороны, вопросами, как быть и стоять в очереди, а с другой стороны, вещами и провизией. Между тем, очередь продолжает двигаться и затягивает авторитета вместе с накопившимся багажом и растущим влиянием в подъезд, в нутро живой очереди. Его ученики, оставшиеся на улице, чувствуют себя осиротевшими, поскольку жизнь не стоит на месте и постоянно подбрасывает новые вопросы, а они привыкли опираться на мнение своего авторитета, как инвалид на удобно подогнанный костыль. Авторитет тоже тоскует по прошлому: привыкший влиять на людей и события, отравленный ядом власти, он попадает в тиски живой очереди, в томительное состояние пассивного ожидания. Он забыл, что прежде всего он смиренный стоялец очереди, а потом уже авторитет, его вторая натура – не стала ли она первой? – бунтует. Раз он не в силах отлучиться из подъезда или подвала, он согласен и на заочное участие в решении важных вопросов. Он жаждет послать кого-то в гущу событий, конечно, не вместо себя, но от своего лица. И тогда авторитет принимается искать гонца. Вернее, он его чает, надеется на его появление с таким жаром, что подходящий кандидат неминуемо находится. Причем авторитет выбирает гонца не из числа своих приверженцев, слишком они эгоистичны, суетны, склонны преследовать личные интересы при выполнении поручений, ничуть их не касающихся. К счастью для авторитета велика, протяженна и разнолика матушка очередь, у нее много концов, куда еще не дошел слух о нем. И мало ли рыщет по дворам кадровых учреждений голодных оборванцев, только начавших обживать город! Есть из кого зорким глазом высмотреть не ослушника, а послушника, подозвать к подвальному окну и постепенно приучать к азам гончей работы. Она в нашем маленьком городе нехитрая: отнести на какую-нибудь улицу запечатанный пакет, вернуться с уведомлением о вручении адресату и получить плату. Выгода при этом обоюдная: зеленому новоочереднику некуда девать себя и свое время, авторитет же избавляется от излишков вещей и продуктов, ими его продолжают задаривать через подвальные окна оставшиеся на улице получатели советов. Если посланный оправдывает доверие и начинает постоянно ходить с поручениями, он становится гонцом. Фактически он теряет свободу и самого себя (как поется в нашей гончей песне, „от чужого имени гонца имечко, от чужих имений именьице“), зато неуклонно растет его посредническая роль в отношениях авторитета, скованного цепью живой очереди, со стихией улицы. А выполнение гонцом многообразных поручений способствует разностороннему развитию. Мы, гонцы, во всех сферах удальцы. Не буду выпячивать себя, есть примеры ярче. Помнишь угловатого парнишку, сличавшего твою подлинную подпись в протоколе с поддельной? Он хладнокровно, непредвзято провел эту крайне важную и деликатную экспертизу, хотя никто не учил его профессиональному почерковедению, он впервые в жизни сравнивал почерк и чуть не упал в обморок от волнения, как сам мне потом признавался. Вчитываться в проведенные от руки линии, разгадывать скрытый за мелкими неровностями смысл этот гонец навык по ходу дела, в процессе исполнения своих обязанностей. Обязанности такие, что проще застрелиться. Никто из очереди не согласится и не сможет побыть в шкуре Глинчика. Штука в том, что чем темнее и косноязычнее авторитет, тем культурнее и понятливей и просвещеннее вынужден быть гонец. Такой малохольной тетки, как хозяйка бедного Глинчика, нет во всем нашем районе, а может, и в области. Ты слышал про Глинку?» – «Нет, никогда».