Очередное важное дело

Им обоим льстило, что они приедут как супружеская пара и никто не узнает, как они встретятся. Он немного раздумывал над этим вопросом, но фактически все потенциальные проблемы решались легко. Его усилия увенчались завидным успехом. В их распоряжении был номер в «Бо Риваж», выходящий окнами на озеро, и все мысли о физическом неудобстве исчезли. Оба они будут щадить свою скромность, как те, чьи тела уже давно не соблазнительны, и время от времени будут скрываться из поля зрения, когда действительность будет угрожать той видимости, которую они стремятся поддерживать. Билеты себе и ей он уже заказал. Похоже, до сих пор он проявлял себя с лучшей стороны. На самом деле все эти действия не требовали напряжения, поэтому в основном он о них не думал. Его больше интересовала та жизнь, которая вскоре уйдет в прошлое, и та, что вскоре перечеркнет любой след, который он мог оставить. Он считал, что это в порядке вещей, но ему было грустно, что он не увидит, как развивается история, которая началась столь многообещающим образом. Он знал, что в часы скуки его мысли будут возвращаться к этой яркой перспективе и что если когда-нибудь его одолеет тоска по дому, то это будет ностальгия не по квартире, а по звуку шагов на лестнице, открываемой и закрываемой двери, по шуму голосов, взрывам смеха. В своем мирном изгнании он будет гадать, как они там, словно они, а не Фанни — его семья. Он пошлет им открытку, но больше никак не напомнит им ни о своем отсутствии, ни о былом присутствии. В свое время он вернется на денек, чтобы обсудить планы на будущее, и заранее предупредит их о своем посещении. Он еще не знал, какое решение примет, знал только, что его дальнейшее проживание на Чилтерн-стрит маловероятно или вовсе невозможно. Только серьезная болезнь или серьезное разочарование могли бы его заставить этого хотеть, а он не собирался подвергаться ни тому, ни другому. Ценой свободы была вечная бдительность, а уж в этом он подкован более чем достаточно.

Его занятия теперь носили характер прощальных, хотя никогда не были более сердечными. Он приветствовал каждый скромный ориентир: свет, проникающий в окно с улицы, бормотание телевизоров в магазине, тележку почтальона, универсам, сад. Все эти детали теперь соединились в портрет его жизни в этом доме, стали молчаливыми доказательствами его гражданства. Он ничего не говорил о своем отъезде, избегал бесед на эту тему, оставил для Мэтью записку со своим будущим адресом, по которому надо будет пересылать его почту. Тед Бишоп был предупрежден; они сердечно пожали друг другу руки. Но поздно вечером уверенность обычно покидала Герца, сдавали нервы. Однако он это предвидел и приписывал усталости. Он завел привычку бродить допоздна, но все равно возвращаться приходилось. Улица была ему сейчас роднее, чем квартира, которая стала теперь совсем чуждой. Он, как мог, тихо принял ванну. Когда он ложился в постель, то заметил, что его радиоприемник потеснил другой, более крупной модели.