Очередное важное дело

Здесь был его отец в молодости, тоже торжественный, чрезвычайно красивый, задолго до женитьбы, которая обрекла его поклоняться одной немыслимой святыне, слушаться и родителей, и тестя с тещей, и навсегда забыть о наслаждении жизнью мужчины. Он уже сломлен чрезмерным повиновением и согласен, из того же повиновения, связать себя узами брака, который по ходу своего извилистого развития окажется несчастливым. Это красивое молодое лицо вначале станет немного угодливым, после станет измученным заботами, напряженным от постоянных капризов жены и обремененным сознанием того, что его семья в опасности и изгнание неизбежно. Душившие его опасения сделали его излишне снисходительным к детям, особенно к Фредди. Иногда у него на глаза наворачивались слезы, когда он смотрел, как мальчик занимается музыкой. Он тяжело переносил болезнь Фредди, до такой степени, что не мог к нему ездить, и с радостью свалил эту задачу на Герца. Таким образом, отец и мать отказались от Фредди из страха (или на самом деле это было осуждение?), что Фредди не вернется к ним, не спасет их, не возместит им все утраты, включая утрату самого Фредди. Но в том молодом красивом лице двадцатилетнего отца Герц не мог разглядеть никакого предвидения, никакой обреченности. Таким, человеком с неведомым будущим, он никогда не знал своего отца. Он помнил его измученным, обязанным много спать, помнил с острой жалостью благодарный отказ отца от работы в дневные часы, и как он тяжело поднимался по лестнице в квартиру над магазином на Эджвер-роуд, чтобы вздремнуть, и вновь появлялся через два-три часа, растрепанный и помятый — живой портрет неудачника. Но была здесь и фотография его родителей на каком-то приеме, возможно, что на том же самом ежегодном обеде, для которого его мать так тщательно наряжалась. Они казались жизнелюбивыми и даже дружными, нетерпеливая улыбка отца подчеркивала красоту матери, пойманной фотографом в редком настроении удовольствия, которое вскоре будет утрачено навсегда и почти забудется в водовороте жизненных перипетий.

Здесь были родители его матери, мрачная пара, верившая в каждый религиозный запрет и соблюдавшая даже больше установлений, чем было завещано. У них был почтенный вид, что являлось ложью, комплиментом фотографа; формально одетый мужчина почтительно стоял за спинкой стула своей жены, и его жена, монументальная в черном платье, глядела прямо перед собой без тени улыбки. Никогда, за всю свою жизнь, как Герц смутно помнил, она ни разу не выразила инстинктивную привязанность к кому-нибудь из своей семьи, хотя несомненно оплакивала отступничество одной дочери, при этом крепче вцепляясь в другую. Раз и навсегда было установлено, что эта оставшаяся дочь никогда не должна выходить из дома. Если бы дедушка Герца не сжалился над нею и не ввел в свой дом такого подходящего молодого человека, она бы так никогда и не вышла замуж. Герц вглядывался в их жестокие лица и сам себе признавался в том, что испытывает к ним отвращение, хотя был благодарен богу за то, что они умерли своей смертью, в своем доме, чего не удостоились столь многие подобные им пары. Глядя на них из такой дали, он сумел различить, что делало их столь неприятными: они никогда не знали удовольствий.

Под этой жесткой формальной одеждой были жесткие формальные тела, которые учились держаться на расстоянии друг от друга, объединяясь только ради неких регламентированных целей и сразу же после этого вновь заковывали себя броней запретов с несомненным облегчением.

Здесь была фотография из Баден-Бадена, самая драгоценная из всех, и наконец его детская фотография, где он, в коротких клетчатых штанишках, прижимает руку к сердцу, что ему так часто приходится делать теперь, но на фотографии нет и намека на слабость. У него тоже торжественный вид, но его большой рот даже тогда был склонен растягиваться в улыбке. Эта улыбка перешла в оборонительную, когда судьба его семьи стала ясна, а также примирительную. Она никогда не оставляла его, хотя его собственная судьба была по любым стандартам неясной. Ощущение того, что он счастливо спасся, до сих пор его смущало. В специфической космологии Герца не было счастливых спасений; все хорошее в жизни должно было быть тщательно обосновано, а главное, что ничего нельзя принимать как должное. То, что он сидит в своей собственной квартире, свободный от каких бы то ни было обязательств, казалось ему более безосновательным, чем выглядело со стороны. Он знал, что этим всем обязан простому везению, и не доверял удаче так пылко, как доверяли ей его набожные бабушка и дедушка. Возможно, что именно от той неприятной супружеской пары он унаследовал свою уверенность в гневливости Бога, а с нею и боязнь, что незаслуженное благо может повлечь за собой самое суровое взыскание.