Очерк философии в самоизложении

Карл Баллмер,[102] как никто другой, вводит в тему: «Суть всех учений Рудольфа Штейнера нельзя выразить лапидарнее, чем это имеет место в следующем предложении: в мышлении человек стоит в элементе начала мира, искать за которым что-либо иное, кроме мыслящего себя самого, у человека нет никаких оснований.» Понять это предложение необыкновенно трудно, особенно в наше время «дискурсов» и «деконструкций», вытеснивших мышление говорением и заговоривших мир до беспамятства. Условие понимания – режим радикального недоверия к словам с помещением их на бессрочный карантин и обеззараживанием от всякого рода прилипших к ним представлений, мнений, убеждений, образов, ассоциаций и прочих приобретённых рефлексов интеллектуальности. Слова лгут и вводят в заблуждение, когда выдают себя за мышление. Но они же приводят к искомому, когда служат мышлению. Гёте в § 754 «Учения о цвете» проводит водораздел: «Не ставить знак на место вещи, всегда иметь сущность живою перед собой и не убивать её словом.» Но что же ещё делаем мы, в особенности те из нас, которые на многие жизни вперёд искалечены горлобесием всех этих Фуко и Деррида, как не убиваем вещи словами! Поражает, с какой лёгкостью смешивают обусловленный временем и случаем язык антропософии с её сущностью, за которой НЕЧЕГО ИСКАТЬ, КРОМЕ СОЗДАВШЕГО ЕЁ ЧЕЛОВЕКА. Язык антропософии (поначалу теософии) – язык тайноведения, духоведения, оккультизма, эзотерики, но это именно язык: слова, знаки, метки, а не содержание и суть. Если Штейнер и оккультист, то в абсолютно ином смысле, чем в том, который привыкли связывать с этим словом. Смысл и суть Штейнера не в таксономии его мысли, фиксируемой в перечне многосторонностей – по образцу, скажем, Леонардо, Декарта, Лейбница или Гёте. Помещая его в эту схему, мы не видим в нём ничего, кроме трафарета homo universalis, в сомнительном соседстве с визионерами и ясновидцами. Феномен Штейнера в самой его мысли, в живой и не убитой словом сущности этой мысли. Типологическое понимание предваряется здесь пониманием генетическим или, лучше, прямо вытекает из него. Двадцатилетний студент Высшей Технической Школы в Вене становится, по рекомендации своего профессора, историка литературы Карла Юлиуса Шрёера, издателем естественнонаучных сочинений Гёте в рамках знаменитой кюршнеровской серии «Deutsche National-Literatur». Необычность этого издания в том, что издатель выступает здесь не столько как филолог, сколько как соавтор sui generis; на почти двух с половиной тысячах страниц пятитомника, снабжённого обширными вступительными статьями к каждому тому, тексты Гёте сопровождаются непрерывными постраничными комментариями, охватывающими (вместе со статьями) едва ли не треть объёма всех томов. В этом начале Штейнера ключ к его ЦЕЛОМУ; в противоположном ракурсе: стена непонимания с разбитыми об неё лбами спесивцев, всё равно – антропософских или неантропософских. ЦЕЛОЕ Штейнера – непрерывность и единство труда его жизни, который по всем правилам и законам, согласно всем традициям и ожиданиям, ни логически, ни исторически, никак не мог и не должен был быть непрерывным и единым. До сорокового года жизни это один человек: издатель не только Гёте, но и двенадцатитомного Шопенгауэра и восьмитомного Жана-Пауля (для «Cotta’sche Bibliothek der Weltliteratur»), а также сочинений Виланда и Уланда (для серии «Berliner Klassiker-Ausgaben»), доктор философии, сотрудник Архива Ницше, автор множества книг по философии, теории познания, издатель и редактор «Литературного журнала» и «Драматургических листков» в Берлине с сотнями написанных им же статей, рецензий, заметок на самые разные темы, от поэзии дебютантов Рильке и Гофмансталя до политической злобы дня, друг и единомышленник Эрнста Геккеля, завсегдатай венских и берлинских кафе в кампаниях маргиналов и анархистов, лектор основанной Вильгельмом Либкнехтом образовательной школы для рабочих в Берлине. После сорока лет, и уже до конца жизни, вдруг, неожиданно, как гром среди ясного неба – теософ и оккультист. Причём неожиданно и вдруг как для прежних единомышленников, так и для самих теософов, которые (те и другие) ожидали от автора «Философии свободы» и книги о Ницше чего угодно, но только не этого. Достаточно просто сравнить книгу «Истина и наука» (1892), обосновывающую за десять лет до Гуссерля, но гораздо последовательнее и радикальнее, чем у Гуссерля, беспредпосылочную теорию познания, с книгой «Очерк тайноведения» (1910), изображающей в духовном настоящем космогоническое прошлое и будущее планеты Земля, чтобы подвести ситуацию под старый чеховский аподиктум: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.»