Очерк философии в самоизложении

«Есть лишь одно спасение от веры в сверхъестественный мировой порядок, и это – монистическое познание того, что все основы познания мировых явлений лежат в области самих этих явлений» («Геккель и его противники», 1899).

«Проницая мыслями вещи, я прибавляю к вещам нечто пережитое во мне в его сущности. Сущность вещей является мне не из них, но я сам прибавляю её к ним. Я сотворяю мир идей, который значим для меня как сущность вещей. Вещи получают через меня свою сущность. По этой причине невозможно задаваться вопросом о сущности бытия. В познании идей мне не открывается ничего такого, что наличествует в самих вещах. Мир идей – это мое переживание. Его не существует ни в какой другой форме, кроме пережитой мною» («Жизне– и мировоззрения в XIX столетии», 1901).

«Я не ищу никакого Духа Божьего в природе, потому что я думаю, что слышу в самом себе человеческий дух. К признанию своих животных предков я отношусь спокойно, потому что знаю, что там, где эти животные предки берут своё начало, не может действовать никакой душеподобный Бог. Я могу лишь согласиться с Эрнстом Геккелем, когда он предпочитает бессмертию, которому учат многие религии, „вечный покой могилы“. Ибо я нахожу унижение духа, отвратительный грех против духа в представлении о какой-то душе, продолжающей своё существование на манер чувственного существа» («Мистика», 1901).

В письме к Гартману от 1 ноября 1894 года[132] Штейнер объясняет свой имманентизм: «Все качества, приписываемые трансцендентному, суть лишь заимствования из сферы имманентного содержания мира. Я не нахожу двери, ведущей нас из имманентного в трансцендентное. Поэтому я ищу элементы объяснения мира исключительно в области имманентного.» Это не спекуляция (умозрение), а факт, который следует понимать эмпирически и ЛИЧНО. Над «единственным» Штирнера можно было ещё потешаться как над сумасшедшим, читая его мировоззренчески выпаливаемые сентенции. Другое дело, когда опора «единственного» уже не просто мировоззрение, а мировоззрение, фундированное теорией познания. Аналогично обстоит и с Ницше, если представить себе «весёлую науку» не в тональности дионисически экзальтированного гасконца и трубадура, а закованной в теоретико-познавательную броню. Предел и последняя черта аналогии: «ἐγώ εἰμί“ (Я есмь) «Евангелия от Иоанна»: сколь многие из будущих христиан, живи они не в христианском летоисчислении, а в Палестине где-то между 30-м и 33-м годами, и повстречай они там молодого человека, говорящего о себе: «Я есмь путь и истина и жизнь», не постучали бы себя по лбу и не рассказывали бы потом о свихнувшемся чудаке, страдающем манией величия! Но можно ведь перенести эту же ситуацию из религиозной топики в философскую и поставить её под знак беспредпосылочной теории познания, ломающей все наши устоявшиеся представления о философии и изъясняющейся на следующий, к примеру, лад:[133]