Очерки истории европейской культуры нового времени

XVII века в архитектуре, живописи, скульптуре, в литературе (Буало, Ларошфуко, мадам де Лафайет, Вовенарг) и, особенно, в театре. То был золотой век театра. Правда, на французской сцене шли не только героические трагедии великих классицистов Корнеля и Расина, но и комедии Мольера, которые пользовались колоссальным успехом, хотя их автор без конца нарушал установленные Буало правила и многократно доказывал своим творчеством, что так называемый «низкий жанр» может быть достоин самой высокой оценки.

Актерствовать тогда любили не только на сцене, но и в реальной жизни, особенно при дворах королей и знатных вельмож. Классицизм, потеснив маньеризм и барокко в искусстве, принципиально не изменил, тем не менее, общий стиль жизни того времени, которое по-прежнему оставалось эпохой барокко. А для культуры барокко и, позже, рококо весьма характерно было наличие игрового момента во всех жизненных ситуациях. «На каждой странице истории культурной жизни XVIII века мы встречаемся с наивным духом честолюбивого соперничества, который проявляет себя… в склонности к тайным союзам, разным кружкам и религиозным сектам, – пишет Йохан Хёйзинга. – Таким же игровым характером обладает и литературный и научный дух контроверзы, который занимает и увлекает соучаствующую элиту всех стран».

Типичным представителем эпохи барокко был Савиньен де Сирано де Бержерак, чей образ вывел в своей знаменитой пьесе Эдмон Ростан. Талантливый поэт, драматург, философ, вольнодумец и одновременно вояка-авантюрист, игрок, бретер и забияка, прославивший себя победами на бесчисленных дуэлях никак не меньше, чем творчеством. Соединение всех этих качеств в одной личности было в то время типичным. Ведь картежная игра, война, дуэль – это прежде всего соревнование (пусть война или дуэль и грозят в случае поражения смертью), а соревновательный дух изначально был присущ зарождающейся общественности, или, как тогда говорили, «публике».

Публика эта собиралась прежде всего для совместных развлечений и всегда жаждала занимательного зрелища. В такое зрелище превращался любой философский или научный спор. В салонах и при дворе короля каждый, кто хотел быть замеченным, обязан был высказываться по любому поводу – мельчайшему и самому значительному. И не так уж важно было, добро ты защищаешь или зло, знаешь ли что-либо по обсуждаемому вопросу или совсем ничего не знаешь. Куда важнее было проявить себя остроумцем. А потому нет ничего удивительного в том, что мудрые мысли в великосветских салонах сплетались – в едином хаотичном хороводе – с абсолютно безграмотными и дикими. Критерием истины в парижском свете времен «короля-солнца» служила придворная молва.

Христианство не смогло в Новое время ни оказать сопротивления власти кесаря, ни серьезно на эту власть повлиять. Это, конечно, не означает, что католическая церковь больше не пыталась вернуть себе былой авторитет. Учрежденный во времена Контрреформации орден иезуитов продолжал и в это время активно действовать по всей Европе и даже далеко за ее пределами. Весьма серьезными были успехи этого ордена в Восточной Европе, особенно в Польше, а также в Венгрии и на славянских территориях империи Габсбургов. При Ришелье во Франции иезуитам приходилось несладко, поскольку кардинал активно боролся с их влиянием. Но потом абсолютным властителем стал Людовик XIV, который почему-то к иезуитам благоволил. Правда, в ответ на доброе к себе отношение иезуиты старались не замечать противного церковным канонам стиля жизни самого короля и его придворных. Они добивались от короля лишь одного – чтобы он своим указом отменил Нантский эдикт и поставил гугенотов вне закона. Это и произошло в 1685 году, после чего около полумиллиона французов-протестантов покинули свою родину.

И все же государству – «царству кесаря» – во времена барокко и позже, в эпоху Просвещения, удалось-таки обособиться от религиозного влияния и стать высшей, самостоятельной и независимой от влияния церкви властью. Не только во Франции, но и в других странах Европы. Правда, история еще не завершилась, и на смену эпохе Просвещения сейчас приходит постмодерн вкупе с глобализацией. Через два с половиной века после завершения эпохи барокко национальные государства начнут терять свою самостоятельность, уступая власть и влияние безрелигиозному капиталу. Но все это случится потом. А тогда тем, кто стремился к эмансипации от церкви и вообще от религии, казалось, что впереди у них совсем неплохие перспективы.

Великие предшественники Вольтера