Очерки истории европейской культуры нового времени

Примерно тогда же, когда в Амстердаме Спиноза размышлял над своей «Этикой», в Париже развивал в «Левиафане» тему происхождения государства английский эмигрант Томас Гоббс. Гоббс не считал, что «благо», «зло» и, соответственно, моральные ценности существуют объективно. Все в жизни людей зависит от их воли и желаний, а эти желания часто меняются. Сегодня люди стремятся к одному, завтра – к другому, прямо противоположному. «Правильны оба утверждения: и человек человеку – волк, и человек человеку – Бог», – писал Гоббс. Но хотя все блага и относительны, среди них все-таки есть одно самое важное – сохранение жизни. Основным злом, соответственно, является смерть. Чтобы уменьшить страшную силу зла, люди, доверяя своему природному инстинкту, якобы согласились совместно защищать свои «естественные» права (Гоббс вывел целых 19 законов «естественного эгоизма»). Для этого они решили ограничить свои личные претензии и создать государство, которое могло бы силой заставить каждого соблюдать признанные всеми законы. «Общая власть, способная защищать людей от вторжения чужеземцев и от несправедливостей, причиняемых друг другу, – пишет Гоббс, – может быть воздвигнута только одним путем, а именно путем сосредоточения всей власти и силы в одном человеке или в собрании людей, которое большинством голосов могло бы свести все воли граждан в единую волю».

Схожих взглядов придерживался и другой английский ученый – Джон Локк. Только у него «естественные законы» выведены на основе здравого смысла (а не инстинкта страха, как у Гоббса) и сводятся к простой формуле: «Никто не должен причинять ущерба жизни, здоровью, свободе и имуществу других людей». Правители государства должны нести ответственность перед народом, гарантировать свободу веры, культивировать терпимость. Государство вправе издавать законы и следить за их исполнением. Граждане же обязаны отказаться в пользу государства только от одного своего права – использовать насилие в личных интересах и творить самосуд. И все. Если вдруг окажется, что государство превысило свои полномочия и вторглось в область естественных прав человека, народ сохраняет за собой право восстать против него.

Мы вкратце коснулись лишь самых значимых, как мне кажется, философских концепций эпохи барокко. Их, конечно, было намного больше. Преодолев свою тотальную зависимость от церковных догм, просвещенные люди того времени совершенно в новом свете увидели окружающий их мир. Плотность научной мысли в тот период была очень велика. Большинство ученых, оставаясь универсалистами, были уже не дилетантами, как гуманисты Ренессанса, а профессионалами – математиками, физиками, врачами, философами, юристами. Широкое распространение книгопечатания позволило ознакомиться с их идеями самым широким слоям образованной публики. Знали об этих идеях и те, кто определял политическую жизнь Европы. Они обсуждались в салонах самых влиятельных вельмож, при дворах абсолютных монархов. И в первую очередь, конечно, при дворе самого могущественного из них – французского короля.

Но, как ни странно, предлагаемые выдающимися учеными объяснения процессов развития нашего мира лишь усиливали царящую повсюду растерянность. Слишком много возникало тогда вопросов, на которые давалась масса самых разнообразных ответов. В течение очень короткого периода на человека, вчера еще почти ничего не знавшего, кроме религиозных мифов, обрушилось множество различных теорий, касающихся сложнейших вопросов мироздания. И ни за одной из этих теорий не стоял авторитет, сравнимый с былым авторитетом церкви. «Древние мудрецы требовали, чтобы на один вопрос имелся только один ответ, – заметил как-то Умберто Эко. – В большом французском театре (каким было тогда французское общество. – В. М.) показывалось, как на один вопрос отвечать самыми разными способами». Такая разноголосица, конечно же, не могла не смущать даже самых умных людей того противоречивого времени.

Неверующий деист

Кем же все-таки в первую очередь был Вольтер – писателем, философом, врагом церкви, проповедником веротерпимости? Ответить на этот вопрос непросто. Прежде всего потому, что Вольтер больше походил на гуманиста Ренессанса, чем на первых подлинных ученых-профессионалов вроде Декарта и, тем более, Ньютона. Универсализма в нем было больше, чем глубоких познаний в той или иной сфере науки.

Дидро и Д’Аламбер высоко ценили литературный талант Вольтера и считали его «учителем, стоящим во главе литературы». В то время с этим, вероятно, можно было бы согласиться, если иметь в виду литературу французскую, где уже не было Мольера, Корнеля и Расина. Но сегодня в литературе осталось не так уж много художественных произведений Вольтера – только «Кандид» и, возможно, «Простодушный» и «Орлеанская девственница». То есть, как мы теперь видим, вклад Вольтера в историю мировой литературы был не таким уж значительным.