Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России

Я часто думал об этом якобы специфическом свойстве охотников и пришел к выводам, которыми хочу поделиться. Конечно, охотник, как и всякий человек, в своих рассказах склонен «рассказать что-нибудь интересное», выставить себя в более привлекательном виде. Но ведь это все общечеловеческие свойства. Почему охотник должен быть обязательно вралем? Вне всякого сомнения, и среди охотников, как и по всем прочим специальностям, есть изрядное число и настоящих врунов и глупых людей, которые так наивно врут, что их вранье становится явным. Но почему всякого охотника, начинающего рассказывать про охоту и про случаи на охоте, слушатели обязательно заподазривают во вранье или, в лучшем случае, преувеличении?

Думаю, что это происходит оттого, что даже малонаблюдательный человек, проводя целые дни в лесу, в поле или на болоте, в непосредственном соприкосновении с природой и сталкиваясь с жизнью животных и птиц, не может не отмечать ряд явлений и случаев, которые неизвестны основной массе городских жителей. Кроме того, естественно, что при частных охотах может происходить много случаев, которые в нормальной обстановке кажутся неестественными и невероятными. А если к этому прибавить, что самый добросовестный рассказчик из охотников передает обыкновенно то, что его самого поразило или что ему самому показалось исключительным, то, естественно, слушателю не охотнику все эти рассказы кажутся в лучшем случае преувеличенными.

Пароход подходит к пристани у устья Припяти. Солнце еще не взошло. С окружающих болот подымается легкий туман; в воздухе прохладно, и нас, уже одетых в легкие летние охотничьи костюмы, пронизывает дрожь. Дрожь не только от прохлады, но и от ожидания.

Кроме нас, охотников, очень редко бывали какие-либо пассажиры на маленькой пристани у устья Припяти; случалось, что приезжали рыбаки или заготовители леса, отправлявшиеся в лесные дачи, отстоявшие на 20—25 верст от берега. Мы на берегу. Пароход отчаливает и бежит вверх по Днепру. Около пристани небольшая сторожка, она же пароходная контора, она же убогое

жилище «начальника пристани» и сторожа. Но эта сторожка и для нас достаточна, ибо под существовавшим с одной из ее сторон навесом мы могли находить приют в случае непогоды (бывали иногда грозы), а за деревянным столом, устроенным под навесом, мы пиршествовали после охоты.

После короткого разговора со сторожем, хорошо знавшим окрестные места (что нам было особенно полезно, пока мы сами не изучили всех прилегающих местностей), и заказа к пяти часам дня самовара мы отправлялись на охоту. Я обыкновенно ходил с И.Е. Эрдели, у которого не было своей собаки. С.Н. Розанов, к которому присоединялся еще кто-либо из приехавших охотников, отделялся в сторону. Выбрав направление и назначив к полуденному перерыву встречу, мы расходились.

Охота начиналась в каких-нибудь 100—150 шагах от берега. Дичи было много; собаки нервно, но хорошо работали. Ходить было очень трудно, так как трава была везде высокая и переплетенная горошком. Среди моря этой травы разбросаны были пятнами болотистые лужайки, на которых мы находили бекасов и дупелей, а несколько дальше вдоль ручейков, покрытых кувшинками и водяными лопухами и протекающих по болотным долинкам, мы находили много уток: больше всего чирят и кряковых.

Охота была интересная и прибыльная, но, как я уже сказал, ходить было трудно. Помню, как однажды часам к двум дня я совсем сдал и сказал Эрдели, что пора возвращаться, так как я больше ходить не могу. Эрдели запротестовал: «Ведь впереди, в каких-нибудь 200—250 шагах, тебе хорошо известное болото, где мы всегда находили дупелей; грех не пойти». – «Да я так устал, что ноги перестают слушаться. Ведь и ты так же устал?» – «Я? Смотри!» И Эрдели пустился передо мной вприсядку. Я не выдержал, рассмеялся, и мы пошли отыскивать дупелей.

Мы все стреляли очень прилично. Лучше – я и Эрдели, с ним мы всегда конкурировали. Я его обстреливал на чистом месте, а он меня в лесу. Но бывали, конечно, и дни плохой стрельбы, когда мы нервничали, сердились, чуть не плакали, и все пуляли.

Помню, как в один из таких дней я предложил Эрдели сесть на полчаса отдохнуть и покурить. Уселись, покурили, поболтали. Казалось, что нервы привели в порядок. Встали, чтобы идти дальше; в это время моя собака, отойдя в сторону каких-нибудь 10—12 шагов, вытянулась на стойку около небольшой мочажины.

Я говорю Эрдели: «Вероятно, бекас. Но условимся так: если подымется две или несколько птиц, ты стреляй правую или правых; мне оставь левую или левых; если подымется одна птица, твой выстрел первый, мой – второй, твой – третий, мой – четвертый». Эрдели ответил: «Что же ты думаешь, что мы опять будем мазать? Довольно условиться о первых и вторых выстрелах, а не загадывать о последующих».