Очерки кавалерийской жизни

Между тем мы приехали в местечко Езеры, где присоединились к нам еще двое охотников из местных обывателей: отставной кавказский капитан пан Людорацкий, бодрый, красноносый старик лет шестидесяти, и пан органыста из езерского костела – молодой человек с закрученными усиками, очевидно, франт и сердцеед, что уже видно было из каждой его ухватки, из того, как кокетливо надета набекрень его легонькая и чуть ли не дамская соломенная шляпочка с развевающейся голубой ленточкой и как повязан его тоненький розовый галстучек. Пан Буткевич познакомил нас как будущих сотоварищей по охоте – впрочем, с паном капитаном я был знаком уже раньше – и предложил обоим место в повозке. Мы потеснились. Людорацкий грузно бухнулся между нами в середину, а пан органыста ловко вскочил на облучок, спиною к лошади, свесил за борт одну ногу, упер, избочеяясь, руку в ляжку и вообще рисовался, стараясь держаться в молодецки красивой и непринужденной позе и все время напевая себе под нос какой-то сентиментальный польский романсик. Мы узнали от новых наших сотоварищей, что несколько охотников еще гораздо раньше нас проехали уже к сборному пункту; поэтому и нам нечего было мешкать. Лошадка снова тронулась своею бойкою рысцою.

– Гей! Сштой! Сштой! – вдруг раздался за нами отчаянный и громкий крик. – Пане Буткевичу!.. Пане Буткевичу!.. Пане Буткевичу! Проше затршимац!.. Почакайте трошечку! Едну хвилечку, пане! Едну хвилечку!

Буткевич придержал лошадь. Мы обернулись. Что там такое? В чем дело? Смотрим – дует во все лопатки еврей Блох, которого зовут просто Блохою, и машет нам обеими руками.

– Пазжволте, слизжалуста, и мне з вами! – говорил он, снимая шапку и подбегая к повозке, весь запыхавшийся и красный. – Hex пане бендзе такий ласшкавий!.. Вазжмить и мине на полюваню! Спизжалуста!..

– А-ле-ж нет сесть где! – пожал плечами Буткевич.

– Увсше равно!.. Для мне то вшистко рувне, муй ласшкавы пане! – жестикулируя, убеждал еврей. – Ми як-небудь так!.. Притулимсе, примостимсе избоку, альбо на задку… Я от как! – пояснил он, вдруг вскакивая на задок повозки и утверждаясь ногами на задней оси, а руками ухватясь за верхний край спинки, отчего вся фигурка его выпятилась задом, распялилась и вообще приняла преуморительное положение.

– Але ж коняка потомитсе! – доказывал ему Буткевич. – Пьять чловеков – то вже за много будет! Коняка не вытягнет!

– Не, не! Я льехгки! Я отчин даволно льехгки, я вмею в сшоб толки двадцать пьяць хунты! Сшто таково для гхоросшаго киняку двадцать пьять хунты?! Н-ну?!. Дали бухг так… Повертю!

– Ну его до дзябла! Нехай едзе! – попросил за него капитан Людорацкий – и благодаря его ходатайству Блоха остался на задке в своем распяленном положении.

– И ты тоже, Блоха, на охоту? – спросил я его.

– А то ж ниет, гасшпидин спиручник? – с чувством собственного достоинства возразил он мне. – Хиба ж ви не бачитю? Я из ружо-ом! Цала хфузея за плечима! Ой, я балшой агхотник! Отчин балшой!

Все, кроме меня, засмеялись, слушая эту похвальбу. Я же разглядывал нового нашего спутника. Я знал о Блохе только одно, что он – плут величайшей руки, потому что ухитрился одному из моих однополчан-товарищей, стоявшему у него на квартире, за шесть недель «травы» представить счет забранным у него в лавке и в заездном доме продуктам, по которому приходилось уплатить за одни только миндальные печенья, иногда подаваемые к чаю, – как вы думаете, сколько? – ни более ни менее как семьдесят пять рублей серебром!!! Один уже этот счет служил лучшей рекомендацией индустриальным способностям «гасшпидина Блиоха». В настоящую минуту у него за плечами висел старинный мушкетон с дулом, которое к концу шло широким раструбом, а сам Блоха был перепоясан ремнем, и у этого ремня болталось множество прикрепленных к нему веревочек.

– Что это у тебя за путаница? – спросил я, указав глазами на сей последний снаряд.

– О! Это в мине мой ягхташ! – похвалился Блоха. – Ми на него насши качки подвесшим!

Повозка катилась по очень тряской дороге, так что нашим бокам приходилось-таки испытывать порядочное колотье, но Блоха Цепко держался за борт спинки обеими руками. Зато лицо его изображало при каждом толчке преуморительные гримасы, в которых сказывались и страдания, и страх, и тягота настоящим своим, крайне неудобным положением, а сам он то и дело тихо вскрикивал:

– Ой!.. Ойх!.. Ой-вай!.. Уй-уй-юй!.. Огх!.. Уй, гевалт!

– Что с тобой, Блоха? Чего ты кряхтишь так?

– Ой, зжвините! Увсше кишки повитрасло!.. Каб ви, пане Буткевичу, трошечку полегхче!

Но пан Буткевич, лукаво ухмыляясь про себя, еще пуще припустил свою бойкую лошадку.

* * *