Очерки колымскаго края

— Да, сто? говорилъ мнѣ одинъ промышленникъ: ины то въ этой мукѣ обезсиливаются, сами и въ карбасъ подняться не могутъ, ихъ изъ воды то на рукахъ вытащиваютъ, на рукахъ и къ балагану приносятъ. Да, вотъ, веснусь, мы на ярмонкѣ были, такъ къ намъ Завитой пришелъ, въ родѣ какъ гостить. — Поѣдемъ, говору, съ нами, Ваня, на тоню! Поѣдемъ! говоритъ. Вотъ и выѣхали. Попробовалъ я весломъ — до самой дужки вода, — «Спущайся, говору, Ваньва!» — «Робаты![15] говоритъ, — онъ чего брэдитъ? Этакую глубь тебѣ какой православный спустится?» — Спущайся, говору, коли съ нами на то пріѣхалъ!.. Онъ и спустился и поволокъ клячъ[16]. О, быстерь! Такъ съ огня и рвэтъ! А между тѣмъ берегъ стопило. Въ водѣ тальникъ, только вершинки торчатъ. Съ полтони мой Ваня кричитъ. — «Ой, бросю клячъ! Ноги кровь издрэзалъ! Терпѣня нѣту!» — А вижу — по обоимъ крыламъ рыба такъ и запрыгала неводу… — «Эй, Ваня! говору, — сонце!.. Покрѣпися, для Бога! Эту тоню притянемъ, больше и неводить не станемъ!..» Ну, притянули — правда, ужъ настояще кай-быть[17]. А Ваню-то ужъ въ карбасъ за ручки подняли, самъ сясти ужъ не могъ! Оттуль напраходъ погребли домой!.. — «Ты сто говоришь? возражаетъ другой: вотъ третьемъ году Иванъ Ефимовичъ совсѣмъ закаралъ Шкарина да Ваську — они у него въ работникахъ были. Ну, онъ человѣкъ на промыселъ лютой, жарной, весной совсѣмъ не спитъ, ходитъ суточно, въ круговую со сонцемъ въмѣсть; а они, самъ знашь, не совсѣмъ!.. между тѣмъ, онъ хозяинъ. У него одежа перемѣнна, сяка разна, ну ему и хорошо. А у нихъ какъ по одной кукашечкѣ, ну они и окрѣпли[18]! Напослѣдокъ самъ привезъ ихъ къ намъ на большу тоню. Они и весло-то въ руки взясти не могутъ!.. Вынули ихъ изъ карбаса, потащили въ балаганъ, такъ сами передъ огнемъ и стоять не могутъ — сзади человѣкъ за руки поддярживатъ. Какъ отпуститъ, такъ кзади и летятъ пластомъ, какъ сонна рыба».

— А у насъ, Песчаномъ, говоритъ третій: и того тебѣ хуже! Бродишь, бродишь подъ пазухъ, а у прибора[19] нагибаться станешь, чисто ротомъ вода наливатся. До прибору станемъ доходить, совсѣмъ до нагишка раздѣваемся, то есть до порковъ и до рубахи. Въ чемъ мать родила, въ воду спущаемся, такъ и ходимъ. Ну, изъ воды вылѣземъ, суху одежду надѣсти къ намъ и хорошо!

А между тѣмъ ходимъ суточно, сонъ чисто не знаемъ! И покуль чайникъ варится, уснемъ въ сидѣнку, облокчимся какъ-нибудь, да и опять на округъ. Все равно сонце, гоняемъ! Промыселъ не охота отпустить: потомъ не наставишь!..

А, межъ тѣмъ, кусокъ добудешь, и тотъ охранить не можно. Какъ только напромышляемся, дойдутъ до верьху слыхи, сто у насъ добычно, сейчасъ это придутъ разныя лица, съ чаями, да съ табаками, и давай ѣдемно собирать! Иной-отъ юколу[20] свою только и видитъ, покуль она на вѣшалахъ сохнетъ, потуль только и говоритъ сто — «моё»! Какъ эти проѣзжающіе уйдутъ, иноди остаемся такъ, что передъ чаемъ и закусить нечего… Какъ станемъ дѣлать? Чаекъ надо, табачекъ надо, ново́му[21] то рубаху. Тоже всѣ живые люди. Тутъ опять долги! Того злѣе заводное[22]. Самъ знашь, у насъ какой заводъ? А безъ заводу ты какъ добудешь? Иноди трахлятся[23], юколу отдаемъ по четверти за вязку[24]… А въ этакой бродкѣ, да мокрости какъ ты будешь безъ питья? Тутъ и промыслу не радъ станешь. Лучше ужъ послѣдняго куска лишиться!