Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

4-го ноября, утром, вышли мы из пролива, полетели попутным ветром, миль по десяти в час, и скоро Япония скрылась из виду. Переход наш, в отношении мореплавательном, был очень интересен; там, где ждали W ветров, имели O, и там, где думали нестись, подгоняемые редко-изменяющим пассатом, мы заштилели и повяли возможность совсем не выйти из полосы безветрия, из «лошадиной» широты (horse latitude). Штиль сменялся противным штормом, который относил нас на несколько миль назад; за штормом опять штиль, с сильною качкою и духотою. Недели три наслаждались мы подобным положением дел, находясь от цели нашего плавания, Сандвичевых островов, в 400 милях. Наконец, подул давно ожидаемый N, который скоро перешел в NO и O, и мы увидели, после сорока дней плавания, берега, похожие на туманы. Вот пункт, о котором на море всегда возникает вопрос: берега ли виднеются, или облака? С нами, на клипере, шел штурман с китобойного судна; он поссорился с своим капитаном, и, по просьбе нашего консула в Хакодади, мы взяли его в Гонолулу. Он семнадцать лет постоянно плавает в этих морях, и капризы их, также как и капризы здешнего неба, знает как свои пять пальцев. He было сомнения, которого бы он не разрешил, и мы прозвали его живым барометром. Он предсказывал и шторм, и куда ветер отойдет, и хорошую погоду и дождь, — одним словом, ничего не было, чего не знал бы ваш барометр. Когда делался шторм, мы шли к нему за утешением, и если он говорил, что после обеда стихнет, то уже мы с презрением смотрели на вливавшиеся волны, на ревевшие и сотрясавшие снасти порывы ветра. Но когда мы попали в «лошадиную широту» и заштилели, и шли к американцу за пассатом, то он с каждым днем больше и больше терялся; здесь все изменено, и облака, похожие на барашки, часто бывающие при пассатных ветрах, и великолепное освещение заходящего солнца, так красноречиво говорившее о тропиках, — в барометр наш постепенно выходил из веры. Он сам это чувствовал, грустно молчал, целые ночи просиживал наверху, с немым упреком, смотря на изменившую ему стихию; наконец, до того рассердился, что решился совсем не выходить наверх. Как только открылся берег, он ожил и залез на марс; оттуда узнавал он острова еще по неясным очертаниям, как своих старых друзей. Целый день идя в виду Моротоя, к вечеру мы повернули в пролив, разделяющий этот остров от Оау или Воаху (Oahu or Woahoo). Уже стемнело, когда мы стали приближаться к рейду Гонолулу; входить на рейд, защищенный с моря рифами и притом рейд незнакомый, было опасно, и мы бросили якорь вне рифов. С берега был слышен шум прибоя, слышалось как разбивалась волна о коралловые стены, a в воздухе пахло кокосовым маслом. К***, бывший здесь уже во второй раз, узнал этот запах; он вспомнил каначек и свою молодость… A американец чутким ухом заметил изменение в тоне прибоя и сказал, что сейчас будет с берега порыв; и действительно, порыв налетел с стремительностью и шумом.

Утром увидели берег. Мы стояли недалеко от него, между Diamond-hill? Диамантовым холмом, и городом. Диамантовый холм — выступивший в море мыс, очень важный для определения места, — похож на шатер, одна часть которого выше другой; бока его выходят правильною гранью, которую образовали овраги, спускающиеся с хребта к долине и разветвляющиеся на множество мелких овражков. От Диаманта к городу, по берегу, тянутся пальмовые рощи, a над городом стоит Пуншевая чаша (Punch boll) — холм, с крутыми стенами и укреплением, построенным на одном из возвышений, которое выходит гласисом; в городе местами видны пальмы, флагштоки и мачты, обозначающие собою гавань, в которую и мы должны были проникнуть. За городом синеет ущелье, образуемое зелеными горами, составляющими главную возвышенность острова, слева масса гор прерывается обширною долиною, за которою виднеются другие горы, слабо рисуясь сквозь прозрачный туман. Длинные буруны означают рифы, образуя параллельные полосы и шумя белесоватыми брызгами, в своем непрерывном наступательном движении.

Остров Оау