Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

1) Сандвичевы острова. — Лошадиная широта. — Diamond-Hill и punch-boll. — Рифы. — Миссионеры. — Гонолулу. — Канаки. — Общество б Гонолулу. — Похороны. — Милиция. — Казнь. — Вайники. — Долина Евы. — Пали. — Хула-хула. — Камеамеа IV. — 2) Таити. — Впечатление острова. — Помаре. — Папеити. — Хлебное дерево. — Школы. — Поеа. — Роскошь тропической природы. — Папеурири. — Хижина и певицы. — Папара. — Фатауа. — Бал в Hôtel de ville. — Хупа-хупа. — Королева Помаре. — Эймео. — Бухта папетуай. — Еще раз Таити.

I.

Я пишу в небольшом домике, куда перебрался отдохнуть от морской жизни. Весь домик состоит из одной комнаты; снаружи скрывают его деревья, a через две постоянно отворенные двери тянет сквозной воздух, захватывая с собою свежесть зелени и благоухания растущих вблизи цветов. Одну дверь стерегут два огромные куста датур, белые цветы которых просыпаются с луной и дышат на меня своим ароматическим дыханием. В другую дверь выглядывают какие-то прехорошенькие лиловые цветочки. Подует ветер и зашелестит легкий лист акации и тамариндов, зашуршит тяжело лист кокосовой пальмы, поднимающейся из-за ближнего забора.

С совершенно новым чувством, оставили мы в последний раз Хакодади: мы шли домой и оставляли его, может быть, с даже по всей вероятности, навсегда. И не один Хакодади оставляли мы, — за ним скрывался от нас, в своим постоянных туманах, дикий берег Маньчжурии, с пустынными заливами и пристанями, с тундрою, сосновым лесом, собаками, оленями и гиляками… Впереди как будто прочищался горизонт, и на ясной полосе освещенного неба услужливое воображение рисовало пальмы и бананы волшебных островов, их красивое население, собирающееся у порогов своих каз, и вся романическая обстановка патриархальной жизни. За ними представлялись еще более ясные картины: родная степь, звук русского колокольчика, заветные дубы, выглянувшие из-за горы, возвращение, свидание и чувство оконченного дела… Хотя до всего этого еще не меньше десяти месяцев плавания, a все-таки с каждым часом, с каждою милей, расстояние между нами будет меньше и меньше, и вероятно, ни одно чудо на нашем пути не произведет на нас такого впечатления, какое произведет вид кронштадтской трубы, когда ее, наконец, усмотрят наши штурманы и эгоистически «запеленгуют».

К чувству радости возвращения, не скажу, чтобы не примешивалось и грустного чувства: в Хакодади мы простояли без малого год; в Хакодади оставляли своих друзей, махавших нам на прощанье платками с своего клипера; не было места кругом всей бухты, которое бы не напоминало чего-нибудь; мы успели здесь обжиться, обогреться, a русский человек не всегда охотно оставляет обогретое местечко. — Наконец, кто знает будущее? — в год много воды утечет, и сколько её мы увидим у себя на клипере, когда будем огибать мыс Горн, эту bête noire моряков!.. (Американец, обогнув Гори, приобретает право класть свои ноги на стол). Более года не будем получать писем и что еще мы найдем дома?

Но все эти сожаления и опасения нисколько не отравляли общего чувства. Всякий, кто помнил еще Шиллера, повторял одну из его строф, которая кончается стихами:

Sind die Sehiefe zugekehrt
Zu der lieben Heimath wieder…

И было весело!

Снялись мы 3-го ноября с рассветом и скоро опять должны были бросить якорь, при входе в Сангарский пролив. В море ревел шторм, взволновавшийся океан гнал через пролив свои разъяренные волны, и ветер сильными порывами ударял спереди. Мы переждали сутки под защитой горы. Целый день шел дождь; временами прочищалось, и мы в последний раз смотрели на грустный ландшафт Хакодади, на три стеньги Джигита, выглядывавшего из-за крепости, и на пещеру, против которой стояли. Эта пещера — одна из замечательных вещей в окрестностях Хакодади. Мы ездили осматривать ее несколько раз в продолжение зимы; надобно было завязываться длинным концом у входа и на шлюпках спускаться в глубину; длинный коридор, образованный сталактитовым сводом, оканчивался обширною и высокою залою, среди которой лежало несколько гранитных блоков; вода с яростью бросалась на каменные стены, и шум её, удесятеренный эхом, наводил ужас на непривычного. С нами были факелы и фальшфейеры; колеблющиеся огни их освещали куски разбросанных камней, черные трещины могучего свода, брызги волн и наши суетящиеся фигуры; шлюпка очень легко могла быть разбита. Один раз мы спускались в маленькой японской лодочке; ее несколько раз ударило о камни и едва не разбило.