Очерки по истории революционного движения в России XIX и XX вв

Как вы видите, этот первый памятник русского революционного социализма, — поскольку Чернышевский не был в области тактики революционером, а был революционером только теоретически, — этот первый памятник нашего революционного социализма содержит в себе целый ряд пророческих черт, несмотря на то, что вышел, несомненно, из мелкобуржуазных и студенческих слоев и как будто никакой связи с пролетариатом не имеет. Многие черты будущей пролетарской революции были в нем уже налицо. С этой точки зрения главным образом для нас и интересно это революционное движение 60-х и 70-х годов. С точки зрения эмбриологии его собственно и стоит изучать. Для нас чрезвычайно важно проследить наши лозунги до самых последних корней. Вы видите, что эти последние корни лежали чрезвычайно глубоко, свидетельствуя, что объективная сила исторического движения дает известный результат, совершенно независимо от того, как это движение представляют себе люди. Те мелкие буржуа, которые создали литературу русской революции в 60-х и 70-х годах, невольно предвосхищали известные черты будущей пролетарской революции, поскольку они находились под непреодолимым давлением того стихийного объективного процесса, каким они были захвачены. Совершенно ясно, что это должно было дать и сильный толчок в сторону коммунизма. В рядах петрашевцев был один Спешнев, да и тот ничего нам не оставил, кроме той присяги насчет драки, о которой я говорил. В рядах революционеров 60-х годов был Ткачев, который, несомненно, был первым русским марксистом. Этот первый русский марксист впоследствии являлся лидером так называемых якобинцев, т.е. того течения, которое требовало образования строго конспиративной организации и — как результата — захвата власти, правда, осуществляемого в старых, мелкобуржуазных, бланкистских формах. Это также чрезвычайно характерно, но характерно и то, что имя Маркса начинает звучать в 60-х годах, и что у Ткачева мы встречаем целый ряд отрывков, на которых я не буду останавливаться, чрезвычайно любопытных с этой точки зрения. Один отрывок позвольте, однако, прочесть. Это характеристика буржуазной политической экономии. Вот что говорит Ткачев о буржуазной политической экономии:

«В их учениях и теориях, как в зеркале, отражались малейшие изменения настроения духа того класса, который поил их и кормил, покупал их сочинения, давал им пенсии и лавровые венки, т.е. ордена и тепленькие места... Вопросы, по существу своему совершенно тождественные, они решают диаметрально противоположным образом, смотря по тому, какое решение требуется лавочникам и барышникам. Когда, например, зайдет речь о стачках рабочих, у экономистов появляется на губах пена; когда же, напротив, заговорят о стачках фабрикантов, губы их складываются в самую сладенькую одобрительную улыбку. Сила, содержащая их на своих плечах, есть сила живая, подвижная, растущая не по дням, а по часам. Не прошло еще и века, как она с апломбом дебютировала на театре человеческого прогресса, а уже теперь она является полной госпожей всего образованного мира. Теперь она все себе поработила, все поглотила, всему дает свой указ, везде распоряжается и повелевает. Эта сила — буржуазия, а орудие ее — капитал. Разумеется, и наука, живущая у нее на содержании, должна была разделять судьбы своей кормилицы: когда кормилица еще не успела вполне отрешиться от средневековых представлений, высвободиться от феодального гнета, когда она еще чувствовала на себе некоторое тяготение прошедшего, — тогда и наука экономистов на каждом шагу представляла пример робости, нерешительности и какой-то сдержанной осторожности. Но со времен Адама Смита, со времен даже Рикардо и Сэя, положение буржуазии изменилось, она заняла аванпосты, она пустила глубокие корни в организм народной жизни, вместе с этим и наука экономистов становилась все буржуазнее и буржуазнее, все с большей беззастенчивостью начала проповедывать свои мещанские доктрины».