Очерки по психологии бессознательного (сборник)

Следует кое-что сказать по поводу свойственного нам, западным людям, страха перед другой стороной. Ведь этот страх не вполне оправдан, хотя он реален. Нам хорошо понятен страх ребенка и первобытного человека перед огромным, незнакомым миром. Этот детский страх перед другой стороной есть и у нас там, где мы точно так же соприкасаемся с огромным, незнакомым миром. Но мы переживаем этот страх как аффект, не зная, что он и есть мировой страх, так как мир аффектов невидим. У нас на этот счет имеются либо просто теоретические предубеждения, либо суеверные представления. Даже в присутствии многих образованных людей невозможно вести речь о бессознательном, чтобы тебя не обвинили в мистицизме. Обоснован же этот страх постольку, поскольку то, что выдает другая сторона, колеблет наше рациональное мировоззрение с его научными и моральными гарантиями, в которые столь горячо верят как раз потому, что они сомнительны. Если бы этого можно было избежать, то настоятельный совет древних «не будить спящую собаку» был бы единственной достойной рекомендацией. И здесь я хотел бы настоятельно подчеркнуть, что никому не советую принимать изложенную выше технику в качестве чего-то необходимого или даже полезного – во всяком случае, никому, кто не прибегает к этому, побуждаемый необходимостью. Как уже было сказано, существует сложное сочетание временных пластов: есть седобородые старцы, которые умирают невинными, как грудные младенцы, но и по сей день продолжают появляться на свет дикари. Есть истины, которые принадлежат будущему, истины, что были верны еще вчера, и есть такие, которые не принадлежат времени.

Я могу, конечно, представить себе, что кто-нибудь станет пользоваться такой техникой, так сказать, из священного любопытства, например, юноша, который захотел бы приделать себе крылья не потому, что у него парализованы ноги, а потому, что он жаждет солнца. Но человек взрослый, лишившийся довольно многих иллюзий, пожалуй, лишь насильно решится на то, чтобы внутренне унизиться и заново пережить свои детские страхи. Нелегкое это дело – стоять между дневным миром поколебленных идеалов и дискредитировавших себя ценностей и ночным миром, по всей видимости, бессмысленной фантазии. Предопределенность такого положения и впрямь столь ужасающа, что нет, наверное, никого, кто не хватался за какую-нибудь гарантию – даже если это и отступление назад, к матери, которая спасала в детстве от ночных страхов. Тот, кто боится, оказывается зависимым; слабый нуждается в поддержке. Вот почему уже первобытный разум, движимый глубочайшей психологической необходимостью, породил религиозные учения и воплотил их в колдунах и жрецах. Extra ecclesiam nulla salus[145] – истина, верная еще и сегодня для тех, кто способен вернуться обратно в церковь. Для тех же немногих, кто на это неспособен, остается только зависимость от человека – зависимость, как мне хочется думать, более смиренная или более гордая, опора более слабая или более надежная, нежели какая-нибудь другая. Что же в таком случае можно сказать о протестанте? У него нет ни церкви, ни священника, у него есть только Бог, но даже Бог становится сомнительным.