Очерки по социологии культуры

Описанную здесь вкратце траекторию перелома (разрыва) и ретрадиционализации (конструирования традиции, по хобсбаумовской формуле) легко проследить на данных о символическом «возрасте» упоминаемых писателей. К 1920–1921 гг. заметно сокращается доля упоминаемых имен авторитетных писателей «старшей когорты», причем особенно резко, более чем вдвое — писателей активного, зрелого возраста, от 50 до 70 лет. Зато ближайший к нему замер 1930–1931 гг. дает небывалую ни до, ни после долю самых молодых и следующих за ними по возрасту авторов, тогда как к 1939–1940 гг. (мы сделали сдвиг на год, чтобы избежать прямого влияния общесоциальной катастрофы 1941 г.) ситуация явно классикализируется: доля упоминаемых писателей в символическом возрасте давно ушедших сверхклассиков в этот период — одна из самых высоких за все учтенные 180 лет. Его превысят лишь результаты последнего замера конца XX столетия.

Символический «возраст» упоминаемых писателей

(в процентах к совокупности всех писателей, упомянутых в данном замере)

Вернемся к последнему замеру. Для него характерна заметная фрагментация социальной системы литературы, причем по нескольким осям сразу. Самое явное ее проявление — резкий спад тиражей журналов описываемого здесь типа, индивидуальной и коллективной (учрежденческой, в том числе государственно обязательной) подписки на них. Иными словами, речь идет о сокращении и разрыве устойчивых, регулярных коммуникаций литературного сообщества с относительно широкой и заинтересованной читательской публикой, а значит, и об утрате реального лидерства, лидерского авторитета соответствующих групп литераторов, всего их сообщества в целом. Если суммарное количество журналов и периодических изданий как таковых (не газет) по стране за последние 20 лет сократилось, но незначительно (на 5 %), то их тиражи, даже по усредненным данным, упали впятеро, однако у журналов интересующего нас функционального типа тиражи сократились в 20–25 и даже более раз, — феномен, который нельзя не признать исключительным[533]. Это значит, что между писателями и читателями, между различными прежде собственно читательскими группами и слоями образовались — притом за весьма короткий срок — очень значительные социальные, культурные барьеры и зазоры. Резко изменился не только объем пишущих и читающих (за 1990-е гг. число россиян, читающих и покупающих книги, по их собственному признанию, сократилось не менее чем на треть) — изменилось их место в обществе, а значит, и их культурное самочувствие.

В пересчете на общий объем образованного населения в крупных городах России тиражи нынешних толстых журналов — от 3 до 7 тысяч — близки к тому, что в современных развитых странах называется малым литературным обозрением (little literary review) или к журналам поэзии (poetry review). Заметим, однако, что и те и другие в большинстве крупных стран Запада исчисляются в обычное время сотнями, а в годы культурного оживления и подъема (например, в США 1960-х гг.) достигали нескольких тысяч изданий одновременно[534]. В наших же условиях количество «толстых», но при этом малотиражных литературных журналов в лучшем случае ограничивается двумя, максимум — тремя десятками. Кроме того, они — если брать содержательный, функциональный аспект (более подробно о котором речь пойдет ниже) — практически отсекают от себя поисковую, проблематичную, еще не оцененную словесность либо же крайне жестко ее дозируют, с одной стороны, а с другой — не берут на себя систематическую рефлексию над современной литературой и литературной ситуацией, постоянную критическую экспертизу конкурирующих в обществе представлений о слове, жанре, роли писателя и проч. Иными словами, в той картине литературы, которую создают, представляют, воспроизводят толстые журналы и журналы, работающие по их функциональной модели, сегодня отсутствует, если использовать привычную для словесности новых времен военную метафорику, передний край. Скорее уж эта картина своей отсеченностью от более широких социальных и культурных контекстов, замкнутостью на себе напоминает государство Лапута или остров Утопия.