Очерки поэтики и риторики архитектуры

По-видимому, сверкающим на солнце его увидел Чернышевский во время посещения Лондона летом 1859 года. Но еще за пять лет до того он опубликовал в «Отечественных записках» очерк, в котором подробно описал обстоятельства появления Хрустального дворца, его местоположение, внешний вид и конструкцию, наградив его самыми хвалебными эпитетами852. В «Что делать?» «старшая сестра», явившаяся во сне Вере Павловне, вводит ее в «громадное здание, каких… теперь ни одного такого! (…) Какой оно архитектуры? Теперь нет такой; нет, уж есть один намек на нее, – дворец, который стоит на Сайденгамском холме: чугун и стекло, чугун и стекло – только. Нет, не только: это лишь оболочка здания, это его наружные стены; а там, внутри, уж настоящий дом, громаднейший дом: он покрыт этим чугунно-хрустальным зданием, как футляром; оно образует вокруг него широкие галереи по всем этажам…»853 Хорошо почувствовав общечеловеческое значение Хрустального дворца, Чернышевский сделал из него прообраз фаланстера в коммунистическом раю.

Три года спустя в Хрустальном дворце побывал Достоевский. В его впечатлении господствует то же чувство всемирного значения этого сооружения. Но то, что Чернышевского восхитило, Достоевского привело в ужас. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» он писал: «Да, выставка поразительна. Вы чувствуете страшную силу, которая соединила тут всех этих бесчисленных людей, пришедших со всего мира, в едино стадо; вы сознаете исполинскую мысль; вы чувствуете, что тут что-то уже достигнуто, что тут победа, торжество. Вы даже как будто начинаете бояться чего-то. Как бы вы ни были независимы, но вам отчего-то становится страшно. Уж не это ли, в самом деле, достигнутый идеал? – думаете вы; – не конец ли тут? не это ли уж, и в самом деле, „едино стадо“. Не придется ли принять это, и в самом деле, за полную правду и занеметь окончательно? Всё это так торжественно, победно и гордо, что вам начинает дух теснить. Вы смотрите на эти сотни тысяч, на эти миллионы людей, покорно текущих сюда со всего земного шара, – людей, пришедших с одною мыслью, тихо, упорно и молча толпящихся в этом колоссальном дворце, и вы чувствуете, что тут что-то окончательное совершилось, совершилось и закончилось. Это какая-то библейская картина, что-то о Вавилоне, какое-то пророчество из Апокалипсиса, в очию совершающееся. Вы чувствуете, что много надо вековечного духовного отпора и отрицания, чтоб не поддаться, не подчиниться впечатлению, не поклониться факту и не обоготворить Ваала, то есть не принять существующего за свой идеал…»854

Архитектуры в этой картине как бы нет; она существует лишь как подразумеваемая область столпотворения. Не называя ничего определенного, Достоевский пишет «выставка», – и мне кажется, что он принимает происходящее перед его глазами за Всемирную выставку, которая закончилась одиннадцать лет тому назад. Его не интересует, что именно привело сюда людей, у каждого из которых свой интерес, удовлетворить который каждый из них думает благодаря многообразной программе Хрустального дворца. Не интересуясь ни историей архитектуры, ни музыкой, ни знаменитостями, ни этнографией, ни художественной промышленностью, ни сельским хозяйством, ни домашними животными, ни проповедями, русский писатель видит только «тихо, упорно и молча» толпящееся «стадо едино», якобы притянутое сюда некой «исполинской мыслью», которой покорны все эти бесчисленные люди. Испугав себя выдуманной им самим единой «страшной силой», вообразив древнего всемогущего владыку-Ваала, тождественного богу Солнца, которому, как знает читатель, приносились человеческие жертвы, он не хочет ему подчиниться, не хочет «принять существующего за свой идеал».