Очерки поэтики и риторики архитектуры

Едва Эйфель приступил к строительству, «Комитет трехсот», объединивший представителей французской творческой элиты во главе с Шарлем Гарнье, опубликовал в газете Le Temps открытое письмо, адресованное директору выставки: «Во имя подлинного вкуса, во имя искусства, во имя истории Франции, находящихся сейчас под угрозой, мы – писатели, художники, скульпторы, архитекторы, страстные поклонники до сих пор безупречной красоты Парижа, с глубоким возмущением протестуем против сооружения в самом сердце нашей столицы бесполезной и чудовищной Эйфелевой башни»859. Не случайно они выбрали число 300: триста спартанцев Гарнье-Леонида по одному на каждый метр высоты эйфелева чудища. Под впечатлением от шатрообразного, ориентального силуэта проектируемой башни авторы письма, отстаивая красоту Парижа как новой Эллады, не постеснялись приписать Эйфелю роль Ксеркса – деспотического владыки варварского Востока.

Но довольно скоро критики Эйфелевой башни умолкли. Более того, в 1918 году вышел сборник каллиграмм Аполлинера, в одной из которых силуэт «Железной мадам» нацелен против немцев как национальный символ Парижа и Франции. Если башня Эйфеля и не прекрасна, то по меньшей мере незабываема, ибо интересна. А ведь быть интересным – главное свойство всего, что производится нынче под вывеской contemporary art. «Железная мадам» – серьезный заявитель на статус произведения contemporary art задолго до 1945 года, откуда отсчитывал историю «современного искусства» Клемент Гринберг. В истории инженерного искусства и архитектуры она не менее революционна, чем в политической истории Великая французская революция, юбилею которой посвящалась Всемирная выставка. Как у всякого произведения contemporary art, отношения башни с окружением весьма напряжены.

Вообразим, что на дворе у нас, в Санкт-Петербурге, 1887 год. Столице Империи предоставлено право на проведение Всемирной выставки, которая должна состояться через два года. Городская управа определяет место проведения выставки: по сторонам от Аптекарского проспекта с выходом к Большой Невке. Объявлен международный конкурс на проект надвратной выставочной башни, которая будет воздвигнута над проспектом рядом с Ботаническим садом. Конкурс выигрывает парижский инженер Гюстав Эйфель. С высочайшего одобрения его проект утвержден, но при условии демонтажа башни через двадцать лет. Спустя два года император Александр III в присутствии высоких гостей перерезает ленточку под аркой трехсотметровой башни. Как была бы воспринята тогдашней петербургской общественностью Эйфелева башня, будь она поставлена почти на том месте, где стоит нынешняя телевизионная? Как воспринималась бы, если бы уцелела до настоящего дня и, разумеется, выполняла бы телевещательную функцию?

Осмелюсь предположить, что реакция петербуржцев мало отличалась бы от реакции парижан: отвращение и ненависть националистической элиты и восторг большинства. Прошло бы два десятка лет – и благодаря открытию беспроволочного телеграфа и давлению общественности городская управа приняла бы, пожалуй, решение сохранить Эйфелеву башню, и мы любовались бы и гордились ею по сей день. Семь миллионов посетителей в год! В качестве самого узнаваемого здания Петербурга она победила бы башню Адмиралтейства.

Но не будем спешить с выводами. Охарактеризовав башню Эйфеля, я не учел характер города. А ведь степень их совместимости зависит от того, каков город. Париж и Петербург совершенно не похожи друг на друга. Разнообразие и заносчивость Парижа, его способность быть «праздником, который всегда с тобой», выражены так ярко, как если бы возбуждающий флюид экспозиционности никогда не испарялся из этого города. А про «город над вольной Невой» лучше не скажешь, чем у Пушкина: «Город пышный, город бедный, / Дух неволи, стройный вид, / Свод небес зелено-бледный, / Скука, холод и гранит». Контраст между Эйфелевой башней и петербургской панорамой был бы слишком резок, чтобы относиться к нему с понятливой терпимостью даже спустя сто тридцать лет после воображаемой петербургской «экспо». Поэтому пусть бы право провести выставку 1889 года досталось не Петербургу, а Москве, и победитель Эйфель построил бы трехсотметровую башню на Воробьевых горах, на месте нынешнего главного здания университета. Каким бы стал тогда Дворец Советов? Ясно одно: его силуэт не был бы повторением силуэта Эйфелевой башни.

В связи с «Железной мадам» с самого начала не менее горячо обсуждался и вопрос о взаимоотношениях архитектуры и инженерного искусства. Для меня он важен, поскольку мне надо оправдать включение Эйфелевой башни в сочинение о поэтике и риторике архитектуры. Мой решающий критерий различия между чисто инженерными и архитектурными объектами – отсутствие или наличие признаков специальной заботы о зрительных впечатлениях воображаемого зрителя. Эта забота, подобно заботе оратора о силе воздействия его речи, проявляется в риторических приемах.