Очерки русского благочестия. Строители духа на родине и чужбине

«Один Господь знает, сколько она провела бессонных ночей, – пишет О. Д. Пистолькорс[44], сколько положила там своих сил и здоровья, скольким душам принесла утешение и облегчение в страдании»… «Тревожные, бессонные ночи уходят на перевязку раненых, писание солдатских писем, дежурства», – пишет Н. Брешко-Брешковский в своей «Памяти великой души»[45], вспоминая этот период деятельности княжны Дондуковой-Корсаковой.

Здесь, в этом подвиге, сказалась свойственная душе княжны Марии Михайловны потребность бежать навстречу горю и страданию ближнего и хотя чем-нибудь облегчить его… Она перестала уже замечать препятствия во вне, все эти препятствия как бы не существовали для нее, она бежала туда, где слышала вопли о помощи, где видела смерть, где чувствовала горе… И здесь, с новою силою, сказывалась ее могучая вера в Христа и в Его помощь. И опять хочется спросить – да разве может быть иначе, разве тот, кто действительно верит, соразмеряет свои собственные силы, считается ли с окружающей его внешностью, оглядывается ли на сильных мира, ожидает ли от них помощи и поддержки, а тем более громко кричит ли о ней.

Нет, тишина и уединение – вот сфера не только великих мыслей, но и великих дел.

5

Третий и наиболее плодотворный период деятельности княжны Марии Михайловны был ознаменован ее служением тюремным заключенным.

Об этой стороне ее деятельности уже не приходится говорить как о заурядном служении ближнему… Это был уже тяжкий крест, добровольно на себя взятый, это был подвиг, на который могли быть способны только самоотвержение и героизм.

А там, где на одной стороне – порыв, чистота, самоотвержение и героизм, т. е. та вера, какую мы просим у Бога и какую требуем от людей, там на другой стороне – недоумение, сомнение, подозрение, ненависть, т. е. то, что отнимает эту веру и часто убивает ее…

Неудивительно, поэтому, что этот период деятельности княжны Дондуковой вызывал наибольший соблазн со стороны тех, кто видел только внешнюю сторону этой деятельности и не мог или не хотел рассмотреть мотивы последней.

Впрочем, это не было удивительным еще и по другим причинам.

Я уже говорил в начале своих воспоминаний о том впечатлении, какое производила деятельность Марии Михайловны на лиц непосвященных, на всех, кто только слышал о ней, но не знал княжны Дондуковой, ни того, что ею руководило в ее деятельности.

Чем вызывался интерес к такой деятельности, каковы были импульсы ее, каковы были ее цели?.. Если такими целями было желание помочь осужденным преступникам, то, в большинстве случаев, помощь являлась уже запоздавшей и, потому, ненужной, думали другие, если же такою целью было желание облегчить положение политических заключенных, то участие к ним княжны Дондуковой могло вызвать лишь нежелательный соблазн, и достигло бы только обратных целей.

Так думали, так говорили; говорили то шепотом, то, наоборот, громко кричали.

Княжна же Дондукова молчала и в молчании творила свое великое дело любви, любви к Богу, той любви, какая позволяла ей слышать голос Бога и повиноваться ему. Я не знаю, когда именно пробудился у Марии Михайловны интерес к тюремной деятельности. Но, очевидно, что он увеличивался постепенно, по мере ее духовного роста.

Нужно иметь только доброе сердце, чтобы помочь тому горю, какое бросается в глаза и громко кричит о себе. Нужно обладать уже бо́льшим, чтобы отыскать такое горе и остановить на нем свое внимание, суметь подойти к нему, когда оно стыдливо прячется от вашего взора. Здесь одной сердечной доброты часто бывает недостаточно. Здесь уже требуется то, что дает только вера, требуется не мимолетный порыв, а любовь. И тем больше нужно любви, чем труднее такие поиски…

Как ни велика была связь княжны Дондуковой с основанной ею общиною сестер милосердия, но мы видели, что стоны раненых на поле битвы в русско-турецкую войну оторвали ее от любимого дела и призвали в действующую армию, на театр военных действий, в качестве сестры милосердия. Что это было такое? Не всё ли равно, казалось бы, где служить ближнему, где перевязывать раны больным! И хотя порывы не рассуждают, и там, где рассуждение, там нет порыва, но в данном случае была та присущая Марии Михайловне потребность бежать на помощь, какая так отличала ее.

Община обеспечена не только капиталом, но и личным составом, жизнь ее вошла в колею, а там, где-то далеко, где гибнут люди, где страдают и умирают, может быть, есть недостаток в сестрах милосердия… И вот этой мысли, этого предположения, быть может, даже ошибочного, было достаточно для того, чтобы преградить путь дальнейшим рассуждениям, дальнейшим перекрестным вопросам. Как характерна эта «торопливость», эта тревога, в противовес спокойствию шаблона!

Кончилась турецкая кампания, и княжна очутилась в Петербурге, проживая у сестры своей Надежды Михайловны Янович.

К этому времени княжна не имела уже никакого личного состояния… Всё, что было – было роздано… «Мешало и пугало», – говорила княжна, когда слышала нескромные вопросы о своем когда-то громадном состоянии.