Очерки русского благочестия. Строители духа на родине и чужбине

Не проявляет она ни малейшего признака оскорбленного чувства матери, не просит ни о каком наказании для сына; она видит только свое горе, безвыходность своего положения, чувствует свою старость, сделавшую ее неспособной к работе, знает, что сделалась уже никому не нужной, что если сын ее, родное ее дитя, выгоняет ее из хаты и не хочет содержать ее, то кто же из чужих докормит ее до смерти, кто похоронит ее христианским обрядом?

И слезы ручьями текут по дряхлому, морщинистому лицу ее, а мокрые от слез глаза ее смотрят на вас с такой надеждой, так много в них уверенности в защите! И всячески утешая бедную старуху, обещая вызвать к себе в камеру сына ее, проучить его хорошенько, я видел, как прояснялось лицо старухи, какими благодарными глазами смотрела она на меня, как много ждала от меня, и мне становилось до боли жаль ее.

Обещая ей всяческую помощь и защиту, я знал, что ничего не могу дать ей; видя ее признательность, я рисовал себе картину, как она, успокоенная, обласканная, вернется домой, как встретит ее сын ее, как узнает о ее жалобе самому «земскому», как начнет бить ее еще сильнее, чтобы не жаловалась начальству; и эта картина стояла предо мною во всей ужасной наготе своей, болезненно сжимая сердце.

Или вот другая жалоба, столетнего старца, обратившегося ко мне с просьбой разрешить волостному старшине дать розог сыну и внуку его, так как сам он, по старости лет, уже не «подужает» их. «Всю жизнь свою я терпел побои от сына, дождался внука, и внук стал бить меня, и теперь все надо мною смеются, и нет мне житья никакого, прямо хоть в воду кидайся, и некому стало даже жаловаться; куском хлеба попрекают», – докончил уже сквозь слезы старик.

Болезненно сжимается сердце при виде этих несчастных инвалидов, болезненным укором отзываются в душе нашей их горькие слезы; но нам всего этого мало, мы требуем еще больших доказательств необходимости розги, мы удивляемся, как можно говорить о розге, одно имя которой так режет ухо, так неизящно. Но если бы мы сумели хотя мысленно поставить себя в положение всех этих старцев и старух, больных, слабых, увечных, словом, в положение всех тех, кто не может уже ответить на побои тем же, у нас наверное бы явилась решимость не останавливаться ни пред чем для защиты этих действительно несчастных, беззащитных, сделавшихся никому не нужными людей, бодрящихся, скрывающих от родных своих детей свою непригодность к работе только затем, чтобы не допустить попреков в куске хлеба, заработать который они уже не в силах.

Мы бы перестали бояться произносить самое слово «телесное наказание», если бы узнали, что здоровенный детина, поднимающий свой кулак на тщедушную старуху, мать свою, или на старика-отца или калеку-брата, лишен того человеческого достоинства, унизить которые мы боимся розгами. Мы поняли бы тогда всё значение слов: «Теперь некому жаловаться», ибо ясно, что предоставленное законом право родителям жаловаться в уголовном порядке на детей своих в окружный суд никогда не применяется, так как всякий отец и всякая мать в крестьянском быту скорее предпочтут переносить побои сына, чем станут заключать его в тюрьму, и тогда бы мы, может быть, поняли, что есть проступки, для которых телесное наказание – наказание единственное, и другого не только не может быть, но и не должно быть.

И вот, эти жалобы обиженных, беззащитных людей были первыми жалобами, которые я услышал, придя в деревню; они-то и родили во мне то чувство сострадания участия к этим немощным, слабым людям, которое вызвало во мне твердую решимость отстоять человеческие права их, заступиться за них, не дать их в обиду силе. Но в моем распоряжении не нашлось ни одного действительного средства, я сознавал, что совет отправиться в волостной суд и там искать удовлетворения звучал бы в моих устах насмешкой для них; что никакой арест или штраф не исправил бы людей, способных бить свою дряхлую мать или старика-отца, и что в данном случае одна только розга, своим ощущением физической боли, произвела бы, пожалуй, свое действие, остановив руку негодяя, поднимающего ее на родителей своих.

Но даже и волостной суд, очевидно, сознает, что розга иногда незаменима, так как, по крайней мере, в моем участке не только неоднократно приговаривал к телесному наказанию, но однажды даже явился ко мне в своем полном составе с просьбой ходатайствовать пред уездным съездом об утверждении его приговоров о телесном наказании, жалуясь на то, что таковые постоянно отменяются, а, между тем, благодаря одному, двум негодяям нет никому «житья никакого» в селе, и что только розга укротила бы их.