Очерки русского благочестия. Строители духа на родине и чужбине

И что же?! Один только раз такой приговор был приведен в исполнение и то потому, что приговоренный пропустил срок обжалования в съезд, а волостной суд не признал возможным восстановить ему апелляционный срок. Каждый новый день давал мне всё более яркие доказательства распущенности деревенской и только утверждал меня в мысли о необходимости принятия безотлагательных мер к водворению чисто внешнего порядка. Там пробили голову старосте, сорвавши с него его должностной знак и посмеявшись над этим внешним атрибутом его власти; там нанесено оскорбление всему составу суда; там избили сельского писаря, выгнали его из сельской сборни с криками: «Годи тоби пысаруваты»; там оказано открытое сопротивление волостному старшине. Еще совсем недавно пронесся слух, что крестьяне толпою ворвались в дом священника с целью избить его за то, что священник отказался венчать двоеженца, и что они достигли бы своей цели, если бы священник вовремя не спрятался под диван, а между ним и толпою не стала бы в оборонительную позу матушка… Я не говорю уже о тех бесконечных жалобах на конокрадство, поджоги, потравы, порубки в лесах, всякого рода самоуправства и насилия, которые перестали уже удивлять деревенского жителя, сделавшись обыкновенным явлением. И если бы жители города захотели пожить в деревне сознательной жизнью, захотели бы присмотреться к тому, кто страдает от царящего в деревне произвола и распущенности, то, сделав уступку своему либерализму, признали бы, что деревня действительно распущена, и что такая распущенность худших крестьян является не только симптомом чего-то еще более опасного в будущем, но прежде всего наносит непоправимый вред лучшим крестьянам в селе, то есть тем из них, из любви (!) к которым мы поддерживаем эту распущенность, говоря, что розог не нужно.

Я далек от мысли видеть в розге нечто такое, что будет необходимым навсегда, во все времена, но теперь она нужна деревне, и ничто не заменит ее. Природа лучших крестьян настолько идеальна, что нужно быть очень требовательным, чтобы желать чего-либо еще лучшего. С чисто русским простодушием, граничащим с детской наивностью, с трогательною верою в Бога и молитвой к Нему приступают они к каждому делу; с христианским терпением и надеждою переносят всякие обиды и оскорбления, терпят всякого рода неудачи, объясняя их волею Божьей, и нет у них ни недовольства, не видно озлобления, не слышно ни на кого жалоб… И совершая даже дело, достойное удивления, жертвуя, например, на церковь половину своих скудных сбережений за целые десятки лет и проявляя вообще замечательную отзывчивость на всякое богоугодное дело, наш крестьянин делает это с тою легкостью и тою любовью, которая так удивляет даже лучших из интеллигентов, не свободных от того чувства самодовольства и гордости собою, которая так характерно выражается в их отношениях к другим людям, рассматриваемым ими сквозь призму своего возвеличенного достоинства.

В то время как лучший из интеллигентов не может не сознавать, что он лучше, не может не чувствовать своего превосходства, наш крестьянин часто не сознает этого, проявляя в этом отношении поразительную скромность. Но много ли таких лучших крестьян!? Да, к сожалению, мало, но они есть; но тем дороже они, тем бережнее нужно охранять их неиспорченную, цельную русскую природу. И между такими лучшими людьми живут худшие, живут в одном селе, часто в одной хате. Потеряв веру в Бога, не признавая никаких нравственных обязательств, грубо невежественные, никогда не слышавшие ни о каких требованиях долга и переставшие слушаться голоса совести, не имея, словом, никаких сдерживающих начал, такие люди, худшие из крестьян, представляют собою тип тех озверелых дикарей, которых уже не приходится перевоспитывать, а нужно укрощать мерами строгими и определенными. Идя навстречу требованиям своей животной природы, эти люди, потерявшие образ человеческий, являются опаснейшими в селе, теми, кого все боятся, кого из опасения мести покрывает всё село, чувствующее всю зависимость свою от них; теми сильными, пред которыми преклоняются слабые; теми, для которых не писаны никакие законы, и для которых розга была бы единственным и наиболее справедливым наказанием. Как велико их разлагающее влияние на село, на подрастающую молодежь, как соблазнительна их безнаказанность! И не нужно даже долго жить в деревне, чтобы заметить, что первая и горячая просьба крестьян заключается в просьбе защитить их от тех царящих ныне в деревне произвола и распущенности, от которых, по их же словам, им «житья нет никакого».

Не нужно поэтому и считать сторонников розги ни злыми людьми, ни ретроградами мыслей. Не дальше ли они смотрят вперед, чем наши либералы, не добрее ли их являются? Чем же вызваны эти симпатии к розге, как не желанием стать на защиту большинства крестьян, ибо звери между ними всё же составляют исключение? Чем же вызвана уверенность в необходимости безотлагательного применения розги, как не убеждением в совершенном отсутствии заменяющего ее наказания?