Очерки русского благочестия. Строители духа на родине и чужбине

Никакие угрозы арестом или штрафом не могли пробудить в нем сознания важности общественных интересов и вызвать влечение к самоуправлению у этого члена деревенского парламента. В результате староста не выдерживает, разражается чисто русскими ругательствами, но слышит в ответ от того же дядьки, спокойно лежащего в своей прежней позе, ругательства еще более многозначительные. Махнет рукою староста, пошлет вслед заключительное ругательство и идет в следующую избу. Там та же история с другими только вариантами. Проходит еще полчаса. Вы видите на горизонте, в конце села, плетутся несколько человек. Медленным шагом, раскачиваясь во все стороны, приближаются они к сборне; то остановятся дорогой, соберутся в кучу и о чем-то поговорят между собою, то разойдутся и, совершенно не беспокоясь о том, что их, быть может, ожидает всё село, так же медленно подходят к сборне. Подле сборни уже человек 20–30. Одни из них сидят «в холодку», под навесом сарая, в своих характерных позах и, держа в руках палки, роют ими землю, разнося пыль вокруг себя. – «Що це вы, дядьку, могилу соби довбетэ, чи що?». – «Ни, то я тоби рою», – спокойно отвечает дядька. – «А що, от то не знущайся», – подхватывает другой.

Если нет охоты спорить, вопрошатель медленно отходит и пытается в другом месте завязать разговор поудачнее, иногда же разговор продолжается, и дядьки сначала перебрасываются словами, полными бытового остроумия, если сумеют поддержать тон разговора и не поругаются. Там дальше – другая кучка людей, между ними оживленный разговор. О чем они говорят? О чем угодно, только не о предстоящих обсуждению схода вопросах. Вот один из них, самодовольно улыбаясь, рассказывает, как он вчера выгодно продал кабана. Завязывается разговор. Одни оспаривают выгодность сделки и доказывают, что можно было бы продать кабана и дороже; более хитрые, напротив, поздравляют счастливого дядьку, с увлечением рассказывающего, что кабан-то, собственно говоря, и не стоил вырученных за него денег.

– А чи богато за йего далы?

– Да, цилых сорок карбованцив, – отвечает как-то не совсем уже уверенно дядька, прибавляя к вырученной сумме рубля 3–5 лишних.

– Та невже?

– Ось ей-Богу, ну, да и кабан же гудованный, – оправдывается он, забывая, что перед тем, хвастаясь величиной вырученной суммы, говорил как раз обратное.

Одобрение общее. Дядька доволен. Он, может быть, затем только и явился на сход, чтобы оповестить «миру» о своей удаче. Но в это время подскакивает к нему один из наиболее шустрых парней и при всем сходе начинает укорять его: «Кабана, мол, продал, а могорыча так никому и не поставил». В разговор уже вступают и те, кто раньше им не интересовался.

– А вже ж треба, – слышится в толпе.

– Да я ж тилько вчора и продав йего, – отвечает дядька, нисколько не озадаченный замечанием парня и не отдавая себе отчета в том, почему он, продав выгодно своего кабана, должен угощать тех совершенно посторонних для него людей, кто не только не принимал в сделке никакого участия, но даже и не знал о ней. Но уж, видно, ему самому крепко хочется понаведаться в «марнополию», и он, после недолгих колебаний, обычно практикуемых в таких случаях, говорит:

– Ну, нехай писля сходу.

– Да ходим зараз, – упрашивают его окружающие, – «хибо що»?

– Да я ж ничого.

– Ну, так яко ж це вы… ниначе упираетесь.

– Да ни, да тильке тее.

– Ну, так чого ж?

И здесь дядьку обступают, говорят ему всевозможные комплименты, ублажают, задабривают его; кто, глядя на сапоги, говорит: «Ну ж, и чоботы ж у йего»; кто гладит его по свитке и удивляется и доброкачественности и дешевизне ее, словом, в ход пущены все средства, чтобы «погулять» на чужой счет. В результате дядька не выдерживает, в его воображении уже рисуются заманчивые перспективы, и, предвкушая блаженство первой рюмки, дядька, молча, не говоря никому ни слова, поворачивается уже по направлению к винной лавке. За ним позади идет компания человек в пять-шесть. Старшина или писарь в это время в сборне, староста бегает, как оголтелый, по селу, сгоняет народ, и компания, никем не останавливаемая, уже приближается к винной лавке. Сначала выпивается по одной, затем еще по одной… В минуту откровенности дядька признается, что продал кабана не так выгодно, как говорил на сходе, что его изрядно-таки надули, и это признание дает новый повод выпить, уже с горя, еще одну лишнюю рюмку. В результате пропивается половина вырученных за кабана денег или же вся полностью, и компания, взявшись за руки и шатаясь по сторонам, в прежнем своем составе возвращается к сборне и, смешиваясь с толпой, принимает участие в решении вопросов общественного значения и интереса.

– Ну та и добрэ ж выпили, – хвастаются они затем на сходе.

– Хиба що?

– Да дядька Палывон кабана продав.

– Колы?

– Да вчора. И здорово продав, воно правда и кабан такий, якого я вид роду и не бачив.

– У мене ще кращий, да я свого не продам.

– Чого ж це так, хиба самы зъистэ?

– А хоть и зъим, а тоби не дам.

– Бо хоть и дасы, то я не возьму. Хиба я твою кабана не бачив: то не кабан, а собака.

– Сам ты собака, Мазепа!