Очевидное-Невероятное (СИ)

— Да, она позволяет уменьшить дозировки препаратов и сократить сроки пребывания на стационаре! Но это и плохо! Поймите, мы не должны давать человеку самой возможности мыслить категориями «Стационар» и «Дом». Наша задача в том и состоит, чтобы Стационар сделать Домом. И не просто домом, где тебя покормят и оберут… в смысле, обогреют, а Отчим домом! Местом постоянного пребывания человека, его единственно возможным жизненным пространством!

— Но только не совместимым с алкоголем, — бодро встряла женщина-шиньон. — Долой спиртосодержащие жидкости и препараты!

Её, конечно, поддержали, но как-то вяло.

— Посмотрите на уважаемых граждан нашей страны! — При этом Густав Карлович ткнул в меня пальцем с таким посылом, будто я до сих пор не записался в добровольцы. Ну, вы помните этого красноармейца со штыком! — Про таких написаны тысячи километров околонаучного бреда и просто всякой туалетной беллетристики, начиная с «Библии» и заканчивая «Манифестом Коммунистической партии»! И что? Что-то изменилось со времён первого сумасшедшего, которого вместо того, чтобы социализировать, отправили на крест? Две тысячи лет прошло, а они всё ерундой занимаются: пишут книги, рисуют каких-то глупых мадонн с младенцами, штурмуют Северный полюс, рвутся на Луну! Симфонии пишут! Вот скажите мне по-честному, понимает кто-то из них на самом деле, что это такое —

симфония? Вот вы понимаете?

Это он у Семёна Семёновича спросил! Нашёл у кого! И прежде, чем юркий успелчто-то сообразить, продолжал:

— Вместо того, чтобы остановиться, сделать глубокий вздох и подумать, а на фига тебе всё это надо, они несутся, сломя голову и просто мечтают свалиться в какую-нибудь очередную пропасть! А ведь есть же в глубинах народного сознания какое-то верное понимание смысла жизни, мы просто его не видим! Не желаем видеть! Понимание это выражается в довольно простых, заезженных и заболтанных, сентенциях, таких, например, как «На фига попу баян»? Вот вы, — обратился он ко мне, — скажите мне, только честно, какое желание вызывает у вас «Троица» Андрея Рублёва?

— У меня? — пробубнил я.

— У вас, у вас! Какие?

— Желание сообразить на троих, — соврал я зачем то.

— Ну вот! — воскликнул Густав Карлович. — Вот же! Я именно об этом и говорю!

— Слушайте, — взвилась Воблина Викентьевна, — а без бухалова нельзя?

— Лично с вами, — прямо ответил на поставленный вопрос юркий Семён Семёныч, — нет!

Я б, конечно, поржал, но сами понимаете — не та ситуация!

— В общем, я вам так скажу, коллеги, — Тут Густав Карлович зачем-то перешёл на фальцет, — нету прогресса, потому что не та традиция, не с того краю подходим! Стационар так и не стал для них родным и где-то глубоко в душе они, как Штирлиц, продолжают тосковать по далёкой родине, где всё время надо кого-то изображать, что-то придумывать и бесконечно спасать человечество! Наша задача сделать так, чтобы родиной стали для них собственный горшок и грелка и, чтобы родина перестала требовать от них бесконечного самопожертвования во имя несбыточных идеалов, а стала обычной и привычной повседневностью! Иными словами, чем меньше вокруг будет Наполеонов, Петров Первых и Гоголей, тем лучше! Теперь — внимание! Для выработки наиболее эффективного метода воздействия с целью понижения гражданской активности населения Очевидного-Невероятного, нам необходим резидент! Хотите, назовите его новый Мессия. Но с одним условием: подобные эпитеты с нынешнего дня — исключительно для служебного пользования!

Пока Густав говорил, я внимательно наблюдал за его коллегами. Меня поразила их болезненная бледность и мешки под глазами. «Ну, точно, ребятам не хватает свежего воздуха, — подумал я. — Они же все в предынсультном состоянии!» Но мыслями своими я делиться не стал, не дурак! Понятно, что объяви я им об этом вслух, все тут же решат, что парень окончательно свихнулся!

— Идея использовать в качестве живца русофила Добрыню потерпела фиаско. Слишком близок оказался он к народу, к его нуждам и чаяниям. Народ с аппетитом клюнул и сожрал наживку с крючком.

— Не сожрал, а выжрал! — поправила женщина с шиньоном. Голова маленькая, а шиньон большой — я уже говорил? Извините, но это так уморительно, что не грех и повторить!

— Воблина Викентьевна, — привычно осадил её Василий Васильевич. — Ну, право же — перед пациентом неудобно!

Юркий снова вытащил мяч и принялся его подкидывать, успевая, пока снаряд не вернулся, пару раз хлопнуть в ладоши.

— Три сможет кто-нибудь? — не отрываясь от забавы, спросил юркий.

Я поднял руку.

— Мяч! — грозно потребовал человек-лев.

— Ну, Василий Васильевич! — захныкал юркий.

— Я сказал — мяч!

Пришлось отдать, такой был суровый тон у главврача!

— Кстати, Добрыня этот — это ведь ваша креатура, — обратилась к Густаву Воблина Викентьевна, — Даже, когда паренёк явился на оперативку на четырёх конечностях, вы и тогда продолжали настаивать на его исключительной славянской парадигме!

— Каюсь, — признался докладчик. — Пошёл на поводу у стереотипов.