Очевидное-Невероятное (СИ)

Бутылка-погремушка была повешена на еловую лапу с невероятной лёгкостью и смотрелась весьма органично, словно вернулась домой. Ёлка, таким образом, на какое-то время превратилась в бутылочное дерево и вместо духа смолы и шишек источала густые ароматы портвейна, кильки и деревенского очкового отстойника. Сам же вешатель несколько волшебных минут, открыв рот, стоял в позе телеграфного столба, видимо, переживая какую-то очень серьёзную премьерную медитацию.

Бетховена поменяли на «Шумел камыш» и Ангел 4, позаимствовав у барабанщика литавры, произвёл несколько громоподобных ударов тарелками, после которых у многих из присутствующих лопнули ушные перепонки.

Случились по этому поводу и аплодисменты, но они в силу известных обстоятельств, особого эффекта не имели.

Регламент был определён, что делать понятно, поэтому процедура потекла сама собой — планомерно и без затяжек. Надо отдать должное оркестрантам — на этот раз они с каждым выходом ловко перестраивались на новое музыкальное сопровождение и делали это не в пример умело. Какие-то мелодии даже можно было «узнать в лицо», правда не по звучанию, а, скорее, именно по выражению лиц исполнителей!

Получив от Добрыни чистосердечное признание в том, что он с этого момента совсем другой, новый человек и поздравив его с успешной инициацией, Густав Карлович пригласил к Сакральному Коробу, именно так они просили это называть, следующего клиента-перерожденца. Им оказался неутомимый триумфатор ледовых побоищ. Он получил пластмассовую клюшку и предложение, отдав славному орудию нескончаемых побед последнюю почесть, навечно повесить его на ёлку!

— Шайбу! — заорал кто-то.

Крик был тут же подхвачен миллионом восторженных больных, в смысле, болельщиков!

Тогда парню выдали и шайбу. Правда, тоже из пластмассы.

Бросившись в свою последнюю атаку, бомбардир вышел с ёлкой один на один, после чего трофеи заняли место вечного упокоения, аккурат справа от поллитры.

— Гол! — крикнул кто-то и по эмоциональному посылу я сразу понял, что это Ленин.

Бомбардир, как и бывший Комиссар, о чём я забыл сказать, получил из рук Густава Карловича документ, подтверждающий гражданство Очевидного-Невероятного. Вручались, разумеется, оригиналы, копии же новых паспортов Ангел 4 оставлял у себя в качестве фактического материала к диссертации.

— Это именно паспорт, а не какая-то там история болезни, — презентуя документ, сказал диссертант. — Ибо, какая может быть история у того, чего нет в принципе!

На прощание хоккеист победно потряс в воздухе документом и спел со слезой кусочек арии Тореадора из оперы «Кармен».

А я вспомнил слова криминального авторитета по кличке «Бык», всё последнее слово которого было выражено в одной только фразе: «Уважаемые судьи, я не буду больше быковать!»

Потом к ёлке пошёл Пушкин, почему именно он — не совсем понятно, очередь устанавливалась на основании некоего письменного Предписания, которое модератор церемонии постоянно держал перед глазами.

Поэт картинно опустился на колено и, обратив взор, к небу, высказался в своём духе — прямо и убеждённо:

Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,

И назовёт меня всяк сущий в ней язык

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык!

Закончив, он передал ёлочной лапе своё благодатное стило из воска и понуро, словно побитая собака, вернулся к месту выдачи паспортов.

— У финнов мы всегда выигрывали, — ни к селу, не к городу, брякнул Харламов, но его уже никто не воспринимал в привычном статусе!

Следом за Пушкиным потянулась вся редколлегия газеты «АБВГДейка»: два Ивана: Фёдоров и Барков, Достоевский и кто-то ещё, с вертикальными усами. То-то же я удивился, когда узнал, что литературный псевдоним последнего так и звучит: «Кто-то Ещё». И, если Иван Фёдоров повесил на ёлку фарфоровую букву Ять, Иван Барков — фарфоровый же член недопустимого размера, а Достоевский — китайский топор со сверкающим топорищем и кровоточащим неоновым лезвием, то вот их менее известному коллеге игрушки не досталось. Поэтому усатый вышел прогулялся просто так, за компанию. Почему-то именно его Густав Карлович приветствовал особенно сердечно.

— Три буквы на заборе — апофеоз цивилизации, — с горечью заверил присутствующих Первопечатник.

— Лука Мудищев, — коротко добавил Барков.

— Тля я дрожащая, — сказал Достоевский, его момента истины ожидали с особенным вниманием. — И права не имею!

Поскольку сказано было искренне и от души, спорить не стали.