Образы и знаки не исчезают: напротив, они утверждаются больше, чем когда-либо. В центре фильма «И жизнь продолжается» – изображение на стене, его разглядывает режиссер: оно перенесло землетрясение и остается рассеченным, вместе со стеной, длинной трещиной. В фильме «Ветер унесёт нас» – тоже картины, висящие на стенах, а иногда и в комнатах, куда камера не заглядывает, предоставляя нам лишь догадываться об их наличии. В этом последнем фильме фотография становится объектом запрета (некая женщина запрещает использовать фотоаппарат) – который не может не навести на мысль о великом монотеистическом запрете: монотеизм – это прежде всего сокровенность божества в сердце отсутствующего присутствия
Этнолог и женщина, запретившая себя фотографировать. Кадр из фильма «Ветер унесёт нас»
Под конец нам будет показан тот фотограф (этнолог собственной страны, ее отеческих обрядов), кому деревенская женщина запретила пользоваться фотоаппаратом, – лицом на камеру, как раньше он был снят из недр своего зеркала: уже под утро он собирается фотографировать женщин, спешащих к дому той, что умерла – умерла слишком поздно, не уложившись в сроки команды этнологов, приехавшей составить отчет о погребальных обрядах. Фото, снятое на лету [au vol], схваченное, украденное – как, может быть, любое фото вообще, любой кадр фильма: так что же, всего лишь какое-то воровство есть условие для дара взгляда? Надо ли обкрадывать реальность, чтобы ее воплотить [réaliser]? Должен ли фотограф быть вором?
Таким образом, украденная фотография, оторванная от своего «субъекта» (а значит, ставшая объектом, захваченная объективом), одновременно может оказаться и фотографией, дарованной этому субъекту, его истинным бытием, его присутствием, его, можно сказать, сообщением. Так, в фильме «Сквозь оливы» возникает необходимость в некотором смысле украсть у Тахэре – девушки, отобранной на роль, – именно то, что позволяет ей играть эту роль: нужно лишить ее платья, заставить подняться [на второй этаж], забросать самыми разными требованиями, связанными со съемочным процессом, так же как в фабуле фильма, снимаемого в фильме, она показана объектом требований со стороны своего молодого мужа, одновременно оставаясь при этом – в фабуле фильма, который мы видим на экране, – объектом любовных ожиданий своего партнера. Это взаимопроникновение фабул само по себе имеет лишь одну функцию – обострить наши собственные ожидания, привлечь наш взгляд к реальности как она есть: к истине Тахэре – не истине о ней, но истине, которая может и должна являться из нее самой, – той истине, что забрезжит вдалеке, в последнем кадре, крошечным силуэтом девушки, когда с ним на мгновение сольется силуэт молодого человека, который нагоняет ее, затем возвращается к нам, к камере, тогда как вдали, в глубине экрана с исчезающим, как и во всякой концовке фильма, изображением, тайна облекается всей плотностью реальности, не исчезая и не становясь прозрачной. Образ, возможно, и вправду – кража, отрывающая у реального его реальность, чтобы вернуть ее подтвержденной, заверенной, скрепленной в своей силе (в силе образа – убежище от предательств образа). (Еще до того, как фильм заканчивается, режиссер увольняет Тахэре: она слишком часто отказывалась выполнять то, что от нее требовали. Но это значит, что неудача в симуляции дала ей преуспеть в реальности. Истории симуляции здесь не совпадают с историями иллюзии – совсем наоборот.)
Этнолог фотографирует женщин, идущих на похороны.
Кадры из фильма «Ветер унесёт нас»