Очищение

— Думаю, что меня некому за это лишить сана, — не без иронии ответил Малоун. — Всему свой час; есть время всякому делу под небесами, майор… Человечество живет очень долго. Моя вера младше намного. И я не настолько глуп, чтобы решить, будто до ее появления в мире царили грех, блуд, грязь и ложь. Она стала нужна, когда человечество потеряло прежнюю дорогу. Она была нужна в долгом пути по новой дороге. Но она — увы! — не поможет в коридоре, в который мы должны войти. А за ним… за ним, наверное, в ней уже не будет нужды, как не нуждается прозревший в поводыре, как оставляет костыли переставший хромать… Наступит время иного знания, иной веры. Которая тоже уйдет в свой час; надеюсь лишь, что не так трагично, а — как умирает исполнивший дело своей жизни и уставший человек. И только свет останется навсегда. Люди будут нести его дальше и дальше. Я думаю, вечно. — И священник неожиданно ярко улыбнулся.

— Вы Бог? — спросил майор Кларенс, не ощущая идиотизма и нелепости этого вопроса. Идиотским и нелепым он был бы вчера утром. Не сейчас. Да и отец Малоун покачал головой, не удивившись вопросу:

— Нет. Я не Бог.

— Я видел вчера Сатану. Он здесь.

— Да. Это пришло его царствие.

— И что нам делать?

— Сражаться, — спокойно ответил священник. Улыбнулся снова, перекрестил майора и пошел через плац, на ходу попыхивая трубочкой. Отойдя на пяток шагов, повернулся и отчетливо сказал: — Сражаться. Изгнать его, майор. Повергнуть.

Он затянулся снова, кивнул и пошел дальше — уже не оглядываясь.

На крыльцо вышел Барнэби. Кларенс даже вздрогнул, когда метеоролог кашлянул рядом, — оцепенев, он смотрел и смотрел вслед священнику.

— О, я думал, вы ушли!

— Я тоже был уверен, что все уже разошлись. — Барнэби натянул перчатки. — Вам проще, чем другим. Вы имеете дело в основном с техникой. А вот тем, кто с личным составом… — Он покачал головой. — Завтра будет трудный день. Не удивлюсь, если со стрельбой. И не только в себя. Но нам повезло со стариком.

— Да, генерал — именно то, что нам нужно… — немного рассеянно ответил Кларенс.

Барнэби поднял глаза к небу, сказал негромко:

— Надо как-то научиться жить с сегодня. Вам проще — ваши дети здесь. А мои все трое — там. Были там. Надеюсь, что их уже нет. И я попробую себя приучить к мысли, что все началось сегодня, а до этого был сон…

Кларенс промолчал. Он не знал, что сказать. Барнэби, стоя с заложенными за спину руками, все смотрел и смотрел в небо. Так пристально и долго, что в конце концов и Кларенс тоже поднял глаза туда. И тогда метеоролог заговорил снова:

— Эти тучи… вон там, на перевале, темней остальных, которые… — Барнэби обернулся к Кларенсу и странно улыбнулся. Зубы блеснули яркой белой полосой. — Или я ничего не понимаю в метеорологии, или в них — снег.

Приговор

Феминизированный мир умирал.

В сущности, хотя об этом никто особо и не задумывался, ни ядерные взрывы, ни начавшийся, разбужденный ими, глобальный катаклизм ничего не добавили к его судьбе — только приблизили конец и, возможно, сделали его более милосердным. Просто в силу быстроты происходящего.

Мир полностью победившей гуманности, бесконфликтности, равноправия (в жертву которым было принесено больше людских жизней и судеб, чем всем самым жутким политическим и религиозным молохам прошлого, вместе взятым) не мог не убить сам себя. И теперь кошмарная воронка смертей, раскручивавшаяся все шире и быстрей, втягивала в себя новые миллионы и миллионы жизней.