Очищение

— Мне пятьдесят два года. Я их прожил. И это были не такие уж плохие годы. Да. А ваши «варианты» на вес золота для ребятишек с этим диагнозом. Им еще нет пятидесяти двух. Некоторым нет даже пяти. Мне бы хотелось, чтобы они дожили до моих лет. И не хотелось бы, чтобы я жил их жизнями. Давайте не будем об этом, — и его голос стал вдруг повелительным. Таким, что стало ясно: спорить бессмысленно. А Хегай улыбнулся, сузив глаза, и добавил: — Кроме того, я все-таки не собираюсь умирать ни сегодня, ни даже завтра. Думаю, год я еще протяну точно.

— Не больше, — откровенно и грубо сказал Иртеньев.

Романов зло взглянул на него, но Хегай опять улыбнулся:

— У меня есть некоторый запас женьшеня. Русские его считают шарлатанством или, наоборот, наделяют чудодейственными свойствами. Ни то ни другое не верно. Это просто очень и очень хорошее укрепляющее средство, если его правильно готовить. Я, кстати, оставлю кое-какие записки на эту тему. Так что год — это точно, если не случится ничего экстраординарного. То есть я успею доделать все самое важное.

— Дядя Ли, — тихо сказал Романов. Кореец посмотрел на него веселым и печальным взглядом. — Дядя Ли… вы…

— Ерунда, — ответил кореец. — Это все ерунда… — И оживленно добавил, оглядываясь: — Так, а чай?!

Но попить чаю ему не удалось. В дверь быстро и сильно стукнули: вошел отсутствовавший на совещании Юрзин — в повседневной форме, рукав которой был — непредставимо для каперанга — забрызган грязью, хорошо видимой на черной ткани. Каперанг тяжело дышал, словно бежал от самой базы.

— Я прошу внимания! — Он говорил спокойно, но почти кричал при этом, это странно сочеталось, и в помещении сразу наступила тишина. — Полчаса назад в порту по моему разрешению отшвартовался… Впрочем, — он шагнул в сторону, давая войти кому-то еще из коридора, и сказал негромко: — I ask here, for you wait. Enter[8].

Внутрь вошел, ясно чеканя шаг, подтянутый молодой моряк в чужой, хотя и похожей на русскую, флотской, явно парадной форме. Рукой в белой кожаной перчатке с темными вытачками он придерживал у бедра длинный палаш в блестящих латунных ножнах. Обвел всех взглядом, видимо, ища главного, не нашел и подошел к столу. Красиво, но по-чужому отдал честь, прищелкнув каблуками, пролаял:

— Laat ik me even voorstellen… commandant Harer Majesteits fregat «Evertsen» Koninklijke Marine kapitein ter zee Severeyn… Laat mij melden…[9]

— Подождите, вы знаете русский? — Романов еще ничего не понимал. — Или хотя бы английский?

Иностранец посмотрел дико. Потом, очевидно, до него дошло, что он говорит на родном языке. Он нахмурился, приоткрыл рот и отрывисто сказал:

— Да. Я знаю русский хорошо. Я командир фрегата ее величества «Эвертсен» Королевских военно-морских сил Нидерландов, м… у вас… капитан второго ранга — Северейн. Я очень спешил в ваш порт. Я хочу предупредить, что со стороны Гавайских островов распространяется круговая волна-цунами. Ее засек мой вертолет.

— Высота? — встревоженно спросил Лютовой. Не просто спросил — он встал, буквально отшвырнув стул. Капитан Северейн посмотрел на него, потом — вокруг. И спокойно сказал:

— Около пятисот метров, господа.

Стало тихо. Романов поправил:

— Пятидесяти?

— Я хорошо знаю русский. — Северейн поглядел на него и вдруг криво усмехнулся: — Пятисот метров, господа. Я не ошибся.

Наступила полная тишина.

— Японским островам и Сахалину — конец, — сказал Лютовой. Романов увидел, что рот профессора искривлен страшно и тяжело, судорожно. — Конец всему, что на побережье Тихого океана и не прикрыто островами.

— Японские острова и ваши Курилы уже извергаются, — сказал Северейн. Он на самом деле хорошо, очень гладко, говорил по-русски, и Романов подумал: ясно, почему его фрегат был отправлен сюда… и что он тут делал — тоже ясно… вот только это все уже неважно. Вообще неважно… — Там сплошные цепи действующих вулканов… очень красиво ночью. Мы шли вдоль берегов, очень красиво. Но в воде слишком много трупов. У меня многие сошли с ума. — он говорил спокойно, ровным благожелательным тоном. — Господа, я бы хотел иметь возможность снять и разместить на берегу свою команду, а также похоронить мертвых… тех, кто не выдержал совсем… Я сам останусь на корабле. Может быть, это все, что уцелело от моей Голландии.

«Какое счастье, — холодея, думал Романов, — что мы послушались Вадима Олеговича и сосредоточили людей и хранилища на сопках и дальше в глубине континента. Какое счастье. Иначе…»

О том, что иначе ждало бы их с таким трудом спасенный и, в сущности, совсем крохотный мир, думать уже не хотелось…

* * *