Ода радости

Мама замучить – могла. Не могла, когда котлеты – себе. И несмотря на мои раз от разу все более убедительные аргументы, чтобы не совалась, не подсовывала, не подкладывала, нарываясь на отказ и, хуже, упрек, что вот опять командует, опять решает, опять делает по-своему – то есть, натурально, заступает на территорию бабушки, которая одна в семье овладела искусством жить не подлаживаясь, – несмотря на продолжительный стаж отвержения, мама продолжала пытаться радовать, словно без чужой этой радости котлета в горло нейдет.

Лучше понимаю я маму, когда сама оказываюсь на кухне с пущенной бесперебойно струйкой холодной воды, стираными тряпками вместо губок для мытья, давно не работающим холодильником, куда прячут крупу от мышей, и одноконфорочной плиткой, которую электрик запретил включать сильнее чем на двойку. И пытаюсь следовать пожеланиям, так же бесперебойно струящимся в слив: подкорми меня, но купи на свой вкус, возьми печенки, но только у другого не бери, свари на мою долю, но ешь сама, оставь мне, сколько решишь, но я лучше хлеба с медом, на меня не ориентируйся, но на меня тоже готовь.

Лучше начинаю я понимать, как устроены эти вечные склоки хозяек на кухне.

– …Буся, ой, а через две минуты печенку выключи.

– Не ходи сюда, я сама доварю.

– Да я прочитала, ее не больше восьми минут варить нужно.

– Я сама, что ли, не сварю? Иди, занимайся ребенком. У тебя лук сырой, ты порезала толсто.

– Ну не знаю теперь, что делать.

– Как что? Его надо доварить!

– Ну доваривай…

– А я и говорю. А ты говоришь, выключай, в интернетах ваших напишут. А надо было резать тонко.

– Да я уже палец обрезала, пока резала! Как уж смогла.

– Не как смогла, а как правильно. Сырой лук! Ты виновата, а не признаешься.

Мама на такое говорила: чего прицепилась? Говорила – мне, потому что это и мой конек: не слезать с чувства, что кто-то тут обманул мои ожидания и теперь виноват, а не признается. Лук надо дожарить, а собеседника дожать.

– Подумаешь, приготовить печень. Ты так долго возишься. Ты столько думаешь о еде!

А вот это уже в мамин огород – сколько таких камешков ей прилетело. Мама постоянно думала о еде. Поэтому с ней хорошо жилось людям, занятым мыслями посерьезнее.

– Думаю, да, ведь надо вечером что-то есть, а в кафе ты нас сейчас не пустишь.

– Так ведь темно.

– Да вон там бабы потемну с колясками гуляют.

– Зачем тебе бабы? Сначала погуляла бы, а потом делала печенку.

– Для тебя же старалась.

– А я тебя об этом просила?

Довод грамотный. Но я тоже не новичок в психологических практиках.

– Ты просто хочешь обесценить мои усилия.

– А Лёше нравится, как ты готовишь? Ты не обижайся, что я сказала, что ты готовить не умеешь.

Еще одна хорошо знакомая фраза. Когда мой муж говорит «не обижайся», он имеет в виду: обижаться нет смысла, ведь я не переменю своего мнения. Другое дело – когда это говорит мне бабушка, а я, обратно, ей, только в детстве. «Не обижайся, – сказала, вспоминаю сейчас, в школьном коридоре, по которому она уводит меня, встретив после уроков, – не обижайся, я маму люблю все-таки больше тебя».

– Ну что ты мешаешь, я бы сама помешала, не помешала бы, что ли?

– О чем мы спорим? Всё, как ты хотела. Ты мешала, я тебе не мешала.

– Ну котлеты кто так готовит? Зачем их парить? С водой! Налила воды и парит.

Тут ко мне сам собой приходит ответ, достойный звенящей тишины взволнованного партера:

– Так меня научила моя покойная мать. Только так она и готовила, я это видела всю жизнь.

«Бабий ужас», – написал бы Николай Гумилев. В самом деле, а то писал про ужас какой-то выдуманный – звездный. А самый морок тут. На кухнях, где женщины – старшая и помоложе – рвут друг у друга деревянную лопатку над сковородой. В раздевалках, где после урока беллиданса танцовщицы хвалятся друг перед другом рукодельным узором из стразов и бисера на поясе, который на конкурсе подчеркнет их женственные бедра в глазах женского жюри. В коллективах, где остался один мужчина и все сотрудницы к исходу рабочего дня стекаются поболтать именно в его кабинет. В студенческой группе, где был на первом курсе один парень, да взял академ по запою. В гуманитарных классах школ, особенно тихих и мирных, когда некого ревниво делить. В семьях, наконец, которые в лице двух человек, мамы и дочки, приходят подать записку в местную церковку, и их спрашивают, ведя на кассе счет именам в списке «О здравии»: «А где же ваши мужчины?» – и они принимаются диктовать «Об упокоении», и их мужчины находятся все как один.