Одарённая

– Я встал и пошел, спотыкаясь, – рассказывал он, – еще до того, как понял, что делаю. Я неуклюже метался по дому, собирая свои вещи, а потом вышел, чтобы спрятать их в какую-нибудь щель в скале. Я был не в себе и наверняка постоянно падал. Но я знал, где находится озеро, и добрался до него. Вода была ужасная, просто ледяная, но она взбодрила меня, и почему-то в воде голова меньше кружилась, чем на суше. Я кое-как добрался до пещеры и забрался на камень. И вот тогда, в пещере, слушая крики воинов снаружи и стуча зубами так, что боялся случайно откусить себе язык… я обрел ее, Катса.

Он затих и молчал так долго, что Катса подумала, уж не забыл ли он, о чем рассказывал.

– Что же ты обрел?

По удивленно обернулся к ней.

– Ясность, – сказал он. – Мои мысли прояснились. В пещере не было ни лучика света, кромешная тьма. И все же мой Дар показал мне ее всю невероятно живо. И тут я понял, что делаю. Сижу в хижине, жалея самого себя, пока Лек на свободе, а людям грозит опасность. В пещере меня осенило, как я гадок.

Мысли о Леке заставили По нырнуть обратно в воду, выплыть из пещеры и осмотреть ловушку с рыбой. Промерзнув насквозь, он доковылял до хижины и разжег огонь. Следующие несколько дней были кошмаром.

– Я был слаб и болен, и у меня кружилась голова. Сначала я не ходил никуда, кроме ловушки. Потом, вспоминая о Леке, продвинулся дальше. Когда я сидел, равновесие было сносным, и я сделал лук. С мыслями о Леке я тренировался стрелять из него.

Он опустил голову и погрузился в молчание, и Катсе стало ясно, что было потом. По постоянно думал о Леке – это был его стимул не сдаваться. Он заставил себя выздороветь и снова обрести равновесие. А теперь они вернулись к нему со счастливой новостью, что Лек мертв. У По больше не осталось стимула, и его снова стало душить горе.

Его печалил уже сам факт того, что он печален.

– У меня нет права жалеть себя, – сказал он ей однажды, когда снегопад ослабел и они отправились за водой. – Я все вижу. Я вижу вещи, которые не должен видеть. Я упиваюсь жалостью к самому себе, но я ведь ничего не потерял.

Катса присела рядом с ним у озера.

– Я первый раз в жизни слышу от тебя что-то настолько идиотское.

По сжал губы в тонкую линию и подобрал один из камней, которыми они разбивали лед. Подняв камень над головой, он с силой бросил его на лед. И наконец она была вознаграждена тихим звуком, который почти мог сойти за смех.

– Кажется, в твоем понимании утешение – почти синоним оскорбления.

– Ты лишился зрения, – сказала она, – и имеешь полное право сожалеть о том, что потерял. Зрение и твой Дар – не одно и то же. Дар показывает тебе форму вещей, но не показывает красоту. Ты лишился красоты.

Он снова сжал губы и отвел взгляд. Когда он вновь посмотрел на нее, ей показалось, что он сейчас заплачет. Но он заговорил спокойно и без слез:

– Я не вернусь в Лионид. Я не вернусь в свой замок, раз не могу его видеть. Мне и так сложно быть с тобой. Поэтому я и не сказал тебе правды. Я хотел, чтобы ты ушла, потому что мне тяжело быть с тобой и не видеть.

Откинув голову, Катса внимательно рассмотрела отчаянное выражение его лица.

– Очень хорошо, – проговорила она. – Отличный пример жалости к себе.

И снова зазвучал тихий смех, но боль все же прорвалась, исказила лицо По и заставила ее протянуть к нему руки, обнять, целовать его шею, его усыпанное снегом плечо, палец без кольца и все, до чего Катса только могла дотянуться. Он нежно погладил ее лицо. Коснулся губ и поцеловал их. А потом замер, прижавшись лбом к ее лбу.

– Я бы никогда не стал удерживать тебя, – сказал он, – но если ты можешь это вынести – можешь вынести меня, – я так не хочу, чтобы ты уходила.

– Я не уйду, – пообещала Катса. – Еще очень долго. Я не уйду, пока ты этого не захочешь. Или пока не будешь готов уйти сам.

У него оказался недюжинный актерский талант. Теперь Катса это видела, потому что знала, как он меняется, когда они остаются одни и По прекращает притворяться. При брате и двоюродной сестре он излучал силу, стойкость, здоровье. Плечи были расправлены, даже походка менялась, становилась увереннее. Когда он не мог скрыть свою печаль, он выдавал ее за хандру. Когда у него не было сил поднимать глаза на их лица и делать вид, что он смотрит на них, он притворялся невнимательным. Он был крепким и веселым – быть может, странно рассеянным, но быстро идущим на поправку. Это была впечатляющая игра – и в основном она их удовлетворяла. По крайней мере, у них не было причин подозревать правду о его Даре, что он в конечном счете и хотел скрыть.