Одарю тебя трижды

В зыбком, прозрачном и все же сочном свете луны в тайной печали звенели сертаны, колючей лаской устремлены были ввысь застывшие кактусы, луна заливала светом выветренную скалу вдали — приглушенно, мягко мерцал свет в мшистых расселинах. В глубоком дупле спала семья Саси, с легким шорохом осыпалась горсть песка, и выпрямлялись примятые подковами травинки. Малое, неуловимое веянье покачивало листья, и лунный луч плавно, невесомо стекал с одного листа на другой, затененный, и снова всплывал на верхний, и змейкой шнырял в листве ветерок. Ощупью искала во мраке жертву слепая каатинга, раздирая воздух, но в емких, все вбирающих глазах Мануэло Косты все это обретало красоту, и даже на корню высохшее дерево нежно отсвечивало, осиянное сертанской ночью… ночью сертан… Все, все принадлежало бедняку Мануэло, но веселый вакейро не выдерживал такого богатства и непривычно грустнел вечерами; взяв притороченную к крупу коня гитару, настраивал ее ум на свой лад, обхватив пальцами ее шею, прижав спиной к груди и упершись локтем ей в бок, сливал свой верный голос с шестиструнной печалью, — Мануэло Коста, погрустневший в этот час веселый вакейро, напевал нестаревшую, всем в сертанах известную песню. «Многочисленный род Масиэла, род многочисленный… ради клочка земли, ради клочка-а… — тянул Мануэло, закрыв глаза, чтоб не захватила, не отвлекла сертанская ночь, — перебили руками нижних каморцев…» — и припавший к стволу Зе напряженно подавался вперед— не был свободен он, нет… «…из-за клочка, одного клочка земли…» — пел Мануэло Коста, и где-то рядом бурчал недовольно, слушая его, угрюмец Жоао Абадо, «…всех перебили, перебили безжалостно…» — и рука Зе сжимала мачетэ. «…ворвались они нбчью в дом Масиэла, ночью ворвались», — пел, сострадая, печальный вакейро, и сочувственно кивал головой, укрывшись за деревом, одноногий Саси. «…всех перебили, всех зарезал узкий каморский нож…» «И не надоест пустомеле!» — по привычке, нехотя ворчал совсем близко Жоао Абадо, а очень далеко, в Калабрии, Старый Сантос, стиснув колоду, исступленно душил ее, будто каморца, того красавца… «…один уцелел из семьи Масиэла, один лишь…» — пел Мануэло, и Зе с горя наполнял стопку: «Это — девять!» Он отлично знал, что пропоет Мануэло Коста дальше: «…спасся ребенок, заползший во сне под постель, случайно укрывшись…» И Зе, стиснув зубы, устремлял взор к далеким горам, где таилась Камора, «…не то бы убили даже мальчонку, убили бы Мендеса…» — и, открыв глаза, Мануэло горестно заканчивал популярную песню: «Но трусом вырос Мендес, никчемным, неспособным на месть…» И больно сжималось могучее сердце Зе, а пальцы слабели на рукоятке мачете, — о нет, не свободен был Зе, не был свободен, «…за всех отомстить полагалось из рода последнему, должен был расплатиться последний из рода… — пел опечаленно веселый вакейро Мануэло Коста, — но Мендес, но Мендес Масиэл…»

Но вдали, между Каморой и сертанами, в Городе ярмарок, уже стоял на высокой бочке Мендес Масиэл в темноразвеваемом одеянии и так взывал к братьям:

— Братья! Братья, далеки от нас Большие земли — Рим, Вавилон, Помпея и Рио-де-Жанейро и все же…

* * *

Вы ведь здесь еще, не позабыть бы скитальца… Посмотрите, посмотрите, как шепчет…

Умберто, карлик, напыжась, важно вел Доменико по саду, мурлыча: «Мужчина хорош раненый, а женщина — белокоооожая», — и самодовольно разглядывал слегка оцарапанную колючкой руку. Они гуляли по саду грандхалле. Розы, тюльпаны, сирень… В изящных бассейнах лениво плескались золотые рыбки — в глубине, а над ними охлаждались дыни, груши, из подстриженных кустов выступали мраморные колонны, повитые плющом, а на лужайке — камин неожиданно; исполинский орех, а на ветках, блестя серебром, — подсвечники, ива, над водой изогнувшая нежные ветки, а в воде настоящие золоченые лебеди, поддельные, и чьи-то небольшие фигурки, словно птицы, украшали во множестве ветки деревьев, а большая скульптура того же человека у пруда с охапкой гвоздик у подножия. «Великий маршал Бетанкур», — через плечо пояснил Умберто. Влажногубые серны щипали посыпанную солью траву, медвежонок кувыркался на длинной цепи, прикованной к дереву. И лишь в одном месте, для контраста, как диковинка, — шиповник в ярких бантиках. Лоза, обкрутившая мощно ствол кипариса, и грузная гроздь ее, фиолетово, на самой макушке, — сад грандхалле, омерзительный, жуткий.

От сада мутило, тошнило; хорошо хоть, приметил под высокой оградой, в углу, крапиву и папоротник: вольно, упрямо росли, неприметно… На душе потеплело, сердце сжалось от дальнего счастья, поднял глаза и, увидев на ели блестящие побрякушки-игрушки, снова загляделся на крапиву и папоротник.

— Давай сядем тут, — предложил Умберто и сел возле роз.

Доменико тоже опустился на щедро посыпанную ракушками землю и спросил нерешительно:

— А вон там… что это там…

— Там-то?.. — Умберто пренебрежительно скривил губы. — Сорняк всякий, оттенить красоту сада, хале, для выразительности.

— Для чего?

— Для выразительности, хале, придать саду еще больше блеска.