Одарю тебя трижды

— Все они, кого видишь тут, работали на вас. Да будет тебе ведомо, каморец, что все на свете уравновешивается: исчезает в одном — возникает в другом. Вы лишились стыда и совести — благородства прибавилось сертанцам, бедным, неимущим пастухам. Кто может, кто посмеет сказать худое о вакейро, а вы ради благ, ради вещей истребляете друг друга, они же, бедные, нищие, были как братья…

Украдкой обвел Зе Морейра собратьев любящим взглядом, вспомнил все и вся, — прав был конселейро, прав…

— Но они были хуже рабов! Глупыми были, обманутыми — ради вашей утробы эти ловкие бараны пасли ваших коров. Завидная доля, не правда ли?

Уронил голову Зе Морейра, а за ним — Мануэло…

— Эти люди, каморец, оставили свои жилища, арендованные дедами-прадедами, но почему — не понять тебе. Я дал им свободу, привел их сюда, поселил здесь, в неведомом им краю, пробудил в их душах самое заветное и взрастил в них неведомый им сокровенный цветок души — свободу, то, что тебе никогда не постичь, каморский капрал, никогда не понять. Я привел сюда людей чести, совести, дабы они здесь, на обетованной земле, свободные, возвели себе новые жилища, поселил их возле щедрой реки. Берегитесь же отныне, каморцы. Свобода — души цветок, дороже, сладостней самой души… Но не понять, не постичь тебе свободы, и, представь, — даже маршалу твоему, неразрывны вы с ним, сплетены.

Благодарно смотрел Зе Морейра на хижину, сиявшую в утреннем свете белизной, пылала душа свободой.

— А теперь ступай и скажи всем: мы знаем — не отстанете вы от нас, будете преследовать, нарушая свой же закон, свой лживый закон, обмана ради состряпанный, будете бороться с нами, потому что понимает ваш маршал — если спустит нам обретение свободы, эту оплеуху, что влепили ему пастухи, то и других не удержит под властью, даже тебе подобные осмелеют и не послужат больше надежной опорой в его темных гнусных делах, потому и не пощадит нас. И пусть не предлагает ваш маршал мира — ни одному слову его не верим, а нападете — врасплох не застанете, и дорого обойдется вам это, очень дорого, запомни, капрал, хорошо запомни и всем передай. И предупреди вашего бандита Наволе — пусть убирается со своими головорезами. Три дня даем — не уберетесь, пеняйте на себя.

Глянул задумчиво вдаль, потом на небо и очень тихо проговорил:

— По своей воле хотим прожить жизнь… Однажды дается…

И, помолчав, сказал мягко — дону Диего сказал:

— Ты проводишь его, проведешь туда.

— Благодарю за доверие, конселейро, — дон Диего поклонился и подобрался весь, напряженно следя за ка-нудосцами, медленно, решительно подступавшими с мачетэ в руках к дрожащему капралу.

А за доном Диего испытующе наблюдал конселейро: сужалось грозное кольцо вокруг капрала, и дон Диего нашелся, предложил беззаботно: «Позвольте завязать вам глаза, хале капрал, не ослепило б солнце ваши ясные очи…» — и трижды обмотал ему голову мешковиной… Канудосцы растерянно приостановились — недостойно убивать беспомощного, а дон Диего пустил в ход артистизм: «Обопрись о мою руку, хале, и прошу — пойдем под ручку, дорогая Элиодора, во-от так… — и подмигнул помрачневшеу Жоао: — Ах, какую барышню заполучил я!» Невольная улыбка тронула лица канудосцев, а дон Диего балагурил, издеваясь: «Осторожно, дорогая, здесь камушек, о, песчинка, не споткнись, ах, что за богатырская ступня, прелестная сеньорита…»

И потешаясь, дон Диего незаметно погнал капрала из круга.

Вернулся же он в Канудос с необычными спутницами.

— Что, сестры твои?! — спросил оторопевший Жоао, обретя речь.

— Еще что — сестры! Впервые их вижу, крутились у каатинги, упросили провести их сюда, и я как истинный кабальеро…

Скрывая смущение, женщины приняли чрезмерно суровый вид.

— Вы… к нам? — спросил Жоао.

— Нет… Ненадолго, — ответила одна из женщин, одетая роскошее других, в таинственно прозрачной вуали, на ее обтянутых перчаткой пальцах сверкали кольца, высокий воротник подпирал подбородок, так что вид у нее был строгий, однако не в меру длинный разрез платья при каждом шаге обнажал белоснежную ногу. — Мы в гости пришли.

— В гости?!

— Да… Знаете… Как бы вам сказать… всех нас интересует один… Не поймите нас дурно, но мы очень хотим… нам нужно…

— Что вам нужно? — ничего не понял Жоао.

— Нас интересует один человек, мы все хотим видеть одного… Если б вы знали… — затараторила другая женщина — с серьгой почему-то в одном ухе! — Ужасно жарко. Дороги здесь кошмарные, перед Лолитой ящерица выскочила.

— Сидели б дома, раз боитесь ящериц…

— Мы бы сидели, но тот, кто нам нужен, не приезжает больше в Город ярмарок, и мы сами пришли к нему…

— Кто он…

Женщины засмущались, кроме той, что была в строгом платье с длинным разрезом, — она высокомерно расхаживала поодаль.

Потом одна из них сказала:

— Мы сестры Мануэло.

А женщина с вуалью подтвердила:

— Да.

— Во-от оно что-о, — протянул, кривя губы, Жоао.

Но тут разоткровенничалась женщина в платье с глубоким вырезом:

— А я не желаю лицемерить, подобно вам, и ничуть не стесняюсь признаться, что люблю его.

— Что тут происходит?! — прозвучало вдруг строго.

Все женщины разом притихли, оробело уставились на конселейро.