Одарю тебя трижды

Лейтенант Наволе сидел в пестрой палатке в чем мать родила, припав татуированной спиной к покатой стене и взбугрив ее собой. Вялый, обмякший от жары, тяжело отдуваясь, он лениво потягивал воду с сиропом, барабаня пальцами по голому животу, и мечтал о своей обожаемой Сузи. У входа во вторую палатку, где лежали ружья, два каморца на корточках азартно играли в кости. Остальные солдаты в исподнем рыскали вдоль каатинги — большинство прощупывало песок ногами, более прилежные ползали на четвереньках, а кое-кто орудовал шестом — втыкал его в песок насколько мог: бригада искала ход под каатингой. Два каморца, намертво вцепившись в крепко вбитый шест, кряхтя и сопя, делали вид, будто втыкают его поглубже, а на деле один из них ловко выуживал у приятеля деньги из потайного кармана, а тот вроде бы не замечал — в кармане у него фальшивая была драхма, и он уже смаковал, как донесет вечером Наволе на своего дружка, представит его фальшивомонетчиком. Оба горячились, правда в меру. Несколько каморцев топтались возле товарища, легкомысленно приблизившегося к каатинге, — из его истерзанной спины лилась кровь, а каморцы торговались с ним о плате за перевязку. «Восемьдесят грошей даю, чего вам еще, минутное дело, мерзавцы!» — возмущался пострадавший, постанывая; внезапно глаза у него полезли на лоб, челюсть отвисла. И в тот же миг одиннадцать с силой брошенных копии пригвоздили его к земле заодно с десятью другими каморцами — из зарослей каатинги вынеслись на конях канудосцы, божьей карой обрушились на бригаду; неотвратимо, мстительно опускались мечи на каморцев — стоявших и ползавших, с шестами и без шестов искавших потайной ход, а Пруденсио уже мчал белолобого коня к яркой палатке, смекнул, что там командир бригады, ветром летел он, воздев меч, и, если попадался кто на пути, разом опускал его… Ко второй палатке, где было оружие, подлетел Зе Морейра, надвое разрубил одного игрока и снес голову другому; а Пруденсио осадил взвившегося коня, сорвал с лица повязку и, исторгнув страшный клич, опустил меч на бугрившуюся стену палатки. Каморцы бежали к палатке с оружием и падали, сраженные мечами, плашмя растягивались на песке. Зоркие глаза Иносенсио приметили каморца, тихонько отползавшего в сторону, он живо разрубил башку сообразительному каморцу, как и многим другим, и уткнул носом в песок. Кто-то вскочил к Рохасу на коня и впился седоку в затылок зубами, но вакейро не оборачиваясь опустил занесенный меч за спину и зарубил каморца — очень уж необычно прикончил его. И даже потом не обернулся, не поинтересовался — кого зарубил, только потирал рукой укушенное место, снова и снова опуская беспощадный меч на каморцев… Обеими ручищами заносил меч Жоао, и горе было подвернувшемуся… Кое-кому из каморцев удавалось добраться до палатки с оружием, но там на вороном коне их поджидал Зе Морейра. А дон Диего, пересев на клячу, деловито следил со стороны за истреблением каморцев: «Молодчина, Грегорио… О Пруденсио, это уж слишком… Ого, каков Сенобио!..» Пруденсио что-то приметил далеко в лесу, лихорадочно подхватил копье вместе с пригвожденным к песку каморцем, тряхнул им, сбрасывая тело, и поскакал к лесу — там за деревьями укрывались каморцы, охранявшие коней; пуля одного из них, пущенная в Пруденсио, угодила в плечо Рохасу, миновала Пруденсио и пуля другого… и вообразите! — сразила коня под Рохасом, рухнувший конь придавил собой ногу седоку. Оцепенело следили канудосцы за Пруденсио — скакать на помощь не имело смысла, вмиг должно было все решиться; и тут один из двух каморцев, осознав, что не успеет перезарядить ружье, всадил свой узкий нож товарищу в спину — так, чтоб видел Пруденсио, — и с поднятыми руками двинулся ему навстречу, льстиво улыбаясь, но копье Пруденсио вошло в оскаленную пасть каморца и прибило его к стволу дерева.

Неподвижно сидели канудосцы на своих конях; солнце палило, испаряя зловонно теплую ядовитую кровь каморцев, и зримо нависало над землей красноватое марево… Недвижно валялись взращенные Каморой грабители, предатели, воры, доносчики, не суждено им было больше грабить, предавать, доносить, убивать… Угрюмо смотрели на них канудосцы, братья… Всего лишь мизинец отрубили они на ноге у Молоха, и столько пролилось крови — не впитывал больше липкий песок, не принимал выползавших из тел темно-ржавых змей, и мерещилось: темные змеи выползали из песка и, припав к ранам, высасывали прохладную кровь, утолщаясь и набрякая… Медленно ехал с лесной опушки Пруденсио, а с противоположной стороны, от каатинги, ковыляла, кивая головой, кляча дон Диего… Спешился и на три части разрезал длинное лассо… Оттащив лощадь Рохаса в сторону, дон Диего опустился возле него на колени:

— Покажи-ка… Сильно болит?

— Нет.

— Повернись немного… Так… Ничего опасного, пуля насквозь прошла.

— Не ранило вас, отец? — бесхитростно спросил Мануэло Жоао Абадо.

Вскипел было угрюмец, но сдержался.

— Нет.

Душили мерзкие, приторные испарения. Дон Диего перевязал Рохасу рану и глянул на мертвую лошадь.

— Поразительно, невероятно…

— Что? — грубо спросил Жоао. — Что не воевал сам?