Одарю тебя трижды

Днем угрюмо слушал глупое брюзжание Чичио («Столько жру, хале, и не впрок, не поправляюсь, а почему — не пойму, может, глисты в животе, мать их так-перетак… тьфу, кого я ругаю, вроде бы сам прихожусь им матерью…»), ночью не смыкал глаз — ползучий гад лежал с ним рядом, пусть без жала — без ножа был Чичио. Утром вместе ели. Доменико едва притрагивался — отщипнет раз-другой, и все. Чичио набивал утробу, пока не грузнел, и двигались дальше. Шли долго. Краса-города достигли вечером, еще поворот — и покажется город Анны-Марии. Сжалось сердце, подскочило, застряло в горле… Доменико укрылся за деревом и горько заплакал, спрятав голову под плащом, понимал — не пройти ему по улицам с голубыми и розовыми домами, хотя город этот был скорее городом Тулио, чем Анны-Марии. Плащом же вытер мокрое лицо и подошел к Чичио: молодец, расправившись с обильным ужином, наевшись за семерых, зевал и рыгал, дожидаясь его. Медлил Доменико, не знал, как ступить дальше, а из-за поворота показался человек в деревянной маске, с ножом в одной руке и мешочком — в другой, протянул ему драхмы. Брат Александро?! Но тот прошипел: «На, отдашь ему, ну… Чего уставился, ступай, живо…»

На обратном пути, в густевших сумерках, время от времени с сомнением уставлялись друг на друга, глаза Чичио липли к мешочку с драхмами. Ночью, выбрав для ночлега место посуше и улегшись, постепенно отползали в стороны — сначала осторожно, незаметно, потом, вскочив и низко пригнувшись, разбегались в противоположные стороны, сторонясь друг друга во тьме; утром, не выспавшись, якобы озабоченно интересовались: «И ты не нашел воды?..» Вопрос, что и говорить, придумал Чичио, а родники и колодцы были на каждом шагу. Если попадался булыжник, каждый на цыпочках обходил его, не сводя глаз с попутчика. Но Чичио приходилось труднее: он быстро прикончил свои припасы и, голодный, даже мечтать не мог о жареном и пареном — истекал подступавшими слюнками. У Доменико слипались веки — которую ночь не смыкал он глаз, подремывая урывками. И однажды утром Чичио указал ему на что-то неясное позади них, подтолкнул его, и оба укрылись за деревьями у обочины.

На большой арбе, запряженной буйволами, сидел седой глыбоподобный человек, впереди арбы шла отара овец, сзади привязан был бык, а на самой арбе громоздились огромные клетки с домашней птицей — курами, индейками, гусями. Все это медленно приближалось к ним. Чичио возбужденно потирал рукой живот, строя планы, и наставлял Доменико, лихорадочно следя за арбой:

— Слушай хорошенько, скажем ему, будто овцу хотим купить, и дадим на время драхму. Я поговорю с ним, поболтаю — увидишь, как понравлюсь, знаешь же мой сладкий язык, хале, я медоточивый. А когда посадит нас на арбу, притворюсь — это я здорово умею — будто ногу натер, не откажет, деревенский он, поможет.

— Нет, не пойду на это, — сказал Доменико сонно. — И на драхму не убавлю тысячу.

Чичио усмехнулся:

— Когда я сказал — убавим?! На время возьмем, на время дадим.

— Забыл, что он приказал — ни с кем не заговаривать в дороге? И как это — на время?..

— А так, хале, поверит нам, усадит на арбу, я заведу с ним душевный разговорчик, заботливо смахну с его плеча волосинку какую. Словом, вотремся в доверие и пристукнем его камнем по голове, хале, придушим аккуратненько. И драхму свою вернем, и его добро присвоим. Соберу сушняк, и такой шашлык зашипит у нас, милый мой, а Мичинио не дурак, с какой стати ругать за небольшую задержку, добра ему преподнесем сколько! У каждого небось утроба, у каждого карман, хале, всякий хочет их набить. — И расстроился внезапно: — А ножа-то нет — овцу свежевать! — Но тут же успокоился: — У него найдется… Увидишь, доверится нам, проведем его.

— Как же так… — Доменико передернуло, будто помоями облили. — Он поверит, доверится, а мы придушим?

— А ка-ак же, хале…

— Да как же так… — растерялся Доменико. — Раз доверится нам, хорошо обойдется — убить его вместо благодарности?

— Что, сейчас учить тебя жить?! — изумился Чичио, ища поблизости камень. — Не говоря о другом, жрать охота, кишки сводит, а ты…

В Каморе, где царили обман и вражда, где все было пропитано кровью, Доменико не возмутился, не удивился б так, но здесь, у дерева, в лесу, на вольной воле, он повторял, потрясенный, растерянный:

— Да но, как же так…

— Так вот, хале, таков уж закон жизни, раз поверил, раз доверился, значит, дурак, а чего жалеть дурака, хале, убрать надо — очистить путь, мы вперед идем, убираем с пути, что мешает, вон волк, бессловесная тварь, не прозевает, не упустит отставшего оленя… Не скоро переведутся глупость и глупцы, и доверие тоже — много времени надобно очистить людскую породу, так что мне, — он напыжился, — опытному выявителю, верному человеку великого маршала, нечего тужить. Скажи, кого я разговорил бы за столом, где, кого выявлял бы, вылавливал, не будь доверчивых глупцов? Хорошая вещь доверие, приятель. — И воскликнул недоуменно: — Чем бы я кормился, не будь доверия?!

— Погляди на меня, — сказал Доменико.