Одарю тебя трижды

Сперва удивленно смотрели они друг на друга, убежденные в своей правоте, и Доменико с омерзением увидел себя в глазах Чичио — нелепо вытянутого, уродливого — и содрогнулся: почудилось, что он и в этом каморце жил! И в отчаянии глядя на него, вспомнил, что в самом деле был из трехъярусного города каморцев, тамошним оставался и здесь, на вольной воле, в эту минуту, и так будет впредь, и снова вопросил себя, тускло мерцавшего в глазах Чичио:

— Раз доверится… убить, значит?

— А ка-ак же, хале!

Размахнулся, ударил прямо в глаз. Зажмурился Чичио, закрылся руками, съежился, а потом осел от пинка ногой прямо в лицо, только молвил ошалело: «Спятил ты, хале…» Но Доменико бил и бил его — в голову, в грудь, подхватил с земли, выпрямил и двинул кулаком в живот — Чичио пригнулся, зажимая руками алчную утробу, и Доменико дал ему в челюсть, Чичио повалился навзничь, а Доменико все бил и бил его, колотил исступленно. «Бью, потому что доверился — открылся мне! — пояснил он при этом. — Доверился — на, получай! Доволен?! Нравится?!» Чичио обмяк, закатил глаза, повалился как куль, но Доменико приподнял его за волосы и, согнув ногу, нещадно стукал лицом по своему колену, снова молотил кулаками, топтал ногами — изливал злость и обиду, что так долго копились, избивал его, пока мог, пока не подкосились ноги и не повалился на Чичио… Задыхаясь, откатился кое-как наконец от него и присел, шумно дыша, — на земле валялся мешочек с драхмами!

Тысяча драхм!.. Вспомнил угрозу Мичинио: «Если хоть пальцем тронете друг друга!..» Что теперь делать, куда податься?.. И все же спокоен был, духом не пал… Медленно встал, прижал к груди мешочек и побрел по дороге…

Приостановилась огромная медленная арба, человек на арбе хмуро оглядел замаранного кровью путника.

— Вы… в Канудос, дядя?

— Да, — сказал Сантос.

— Не подвезете?

— Ты из Каморы? Чья кровь на тебе… — глаза у Старого Сантоса сузились.

— Я каморца убил.

— Садись.

С трудом забрался на арбу, сердце колотилось. Старик сидел спиной могуче, уверенно, и Доменико ощутил в нем защитника, но запах крови, той крови, проникал в нутро, тошнотворно дурманил.

— Можно, я… — сказал Доменико, а старик спокойно обернул к нему изувеченное лицо. — Можно, прилягу, дядя, а?

— Ложись.

— Не думайте, что я невежа… измучился…

— Ложись.

И едва опустил голову, в нос ударил такой знакомый, далекий — далекий теперь запах домашней птицы… Но порадоваться не успел, накатила теплая сонная волна; растроганный, счастливый, собрался с силами и сказал:

— Если умру в дороге, дядя, передай канудосцам этот мешочек, пригодится им… — И, окунаясь в сон, он усомнился на миг в сидевшем к нему спиной старике, но от человека исходил запах свежего теплого хлеба, и он доверился. Доверился:

— Тысяча драхм тут, дядя, тысяча.

— Хорошо, передам.

Умиротворенно посапывал скиталец.