Одарю тебя трижды

— Посмотрим… Посмотрим! — передразнил Мануэло и, глянув на страшные орудия, содрогнулся, но быстро оправился от страха, вспомнил, что ему нечего выдавать, даже если не выдержит пыток. «Не выдам же того, чего не знаю, чего вообще нет! — И развеселился:

— А здорово я сообразил, хочу не хочу — стану героем…»

Что и говорить, шутливо мелькнуло у него это слово — «герой».

Ночь выцвела. Страшился утра горестно прикорнувший в углу Зе, жаждал темноты и крепко сомкнул веки, но что могло остановить время, задержать рассвет, и, к его отчаянию, мрак даже из комнаты уплывал, зримо распылялся, рассеивался, и тихо, не шевелясь, лежал Зе, первый вакейро, даже дышать остерегался — чужой воздух вдыхал, чужую долю, долю Мануэло, так ему представлялось… Но сон незаметно обволок истерзанное горечью сознание, и сразу же вновь возникло перед глазами лицо друга — спокойное, честное, грустно улыбавшееся, радовался он освобождению Зе. Эх, где ему было знать!.. Резким толчком привстал Зе, огляделся, тревожно смотрели на него запавшие глаза которую ночь не спавшей Мариам, в утренних сумерках тускло серело ее измученное лицо. «Ложись в постель, ну, прошу», — взмолилась Мариам, но Зе не шевельнулся, только попросил упавшим голосом: «Занавесь одеялом вход и чем-нибудь окно». И снова желанно потемнело в жилище, будто опустилась ночь, но во дворе закудахтали куры, и помечтал он о каморском воске

— не слышать, никого не слышать, не видеть, даже детей, не есть, не пить, не дышать. «Что ты со мной сделал, Мануэло! Свободу дал обрести?! Нет, на муки обрек! Лучше б убили там, чем выносить такое», — в отчаянии думал великий вакейро. И вспомнил, как сбросил с плеча руку Мануэло, — это воспоминание было самым лютым. Нутро пылало, он поднес к губам глиняную чашу, смутился — передумал, было такое чувство, будто пьет воду Мануэло, его долю, и холодно поставил чашу на пол, снова забился в темноту угла.

А Мануэло брызгали в лицо водой; когда же это не помогло, три палача обрушили на него бочку воды, четвертый держал в руках глаз Мануэло. На земляном полу в слякоти без сознания валялся Мануэло, его трясли, и голова бессильно моталась из стороны в сторону. Только в двух местах на истерзанном животе темнела вытекшая из глазницы кровь, остальную смыла вода. Боль, когда палач задел своим грубым вертким пальцем перебитое ребро Мануэло, привела его в сознание. С усилием слизнул с распухших губ капельку воды и открыл оставшийся глаз. Его обступали приглашенные на приятное зрелище пыток достойнейшие люди Верхней Каморы — кроме маршала, его Кадимы и полковника тут были Мичинио, генерал-добряк, командир карательного войска Рамос и другие; у всех у них были свои достижения в области пыток, свои находки, и большая часть их была уже испробована. Самое страшное средство — кошку маршала Аруфу пока что придерживали в роскошной клетке, очередь была за ней. Приподнялся Мануэло, не хотел лежать перед ними на земле, пальцами с выдранными ногтями уперся в окровавленную землю и, к удивлению стоявших вокруг, сумел-таки подняться; покачнулся, но устоял, пошатывался, но упорно стоял. Эдмондо Бетанкур резко кивнул — из клетки выпустили кошку Аруфу, и палач кинул ей глаз. Страшнее страшного суждено было видеть Мануэло: алчно, хищно подбиралась к редкостному лакомству упрятавшая когти в мягкие лапы Аруфа.

Не убегай, знаю — тяжело тебе, горько, ты помнишь Мануэло другим, в другое время… Там, в сертанах, удивительно просыпался веселый, самый веселый вакейро — раскроет глаза и уже улыбается. Необычно, по-особому счастлив был Мануэло Коста; всем восторгалась, полнилась, возвышаясь, его душа. Любое дерево восхищало его до дрожи, но и горстью песка в пустыне любовался с той же нежностью. Поразительным даром обладал Мануэло, удивительной наделен был любовью — невзрачный куст под его взглядом, озаренный светом его чудесных глаз, превращался в куст Мануэло и, возвеличенный, как баобаб, расцветал, распускался, обретал красоту, зеленел необычно, дивно, ни с чем не сравнимый, возрастал до небес. Всем миром владел ничем не владевший бедняк Мануэло, так уж умел он смотреть — помните, верно? — завладевал всем, чего достигал его взор, все вмещала, всем наполнялась бескрайняя душа, и, захлестнутый счастьем, красотой озаренный, ликуя, носился на своем скакуне одноконный владыка, неимущий владыка всего — Мануэло Коста, озирая мир радостным взглядом сияющих глаз — бесценного дара. И сейчас одно из двух дарованных ему сокровищ, брошенное на пол палачом, пожирала изнеженная кошка маршала Эдмондо Бетанкура — Аруфа!

— Нет на земле большего чуда, большего блага, чем глаз, — сказал маршал и подошел ближе. — Сколько всего способен воспринять — красок, предметов, вещей. Глаз все делает интересным, приинтересовывает, если позволительно так выразиться…

Кому объяснял?! — Мануэло!

— Обладая неоценимым сокровищем, не замечаем его и не ценим по достоинству и, только лишившись, сокрушаемся, а что на свете ценнее глаза, глаз нужен всем — и простому сапожнику, и такому великому художнику, как Грег Рикио… Где подземный ход?..