Одарю тебя трижды

— Скажет, как миленький скажет, полюбуешься. Будет по-нашему, — утешил себя великий маршал. — К самым изощренным пыткам прибегнем, а если умение всех четырех моих искусных палачей ни к чему не приведет, то Аруфа тебе поможет, пусть поголодает пока…

— Он и так не притрагивается к еде.

— Об Аруфе говорю, болван, а не о нем… — И снова заходил по комнате, потирая руки. — Так и сказал, значит?!

— Именно так, грандиссимохалле: «Товарища я спас, и ни черта теперь от меня не услышите».

— Чепуха, чушь! Человек он, в конце концов, а человеку чужая беда придает силы, и не стал бы поэтому спасать приятеля, не помог бы ему вырваться отсюда, не будь причины. В чем-то другом суть, полковник.

— Не знаю, он упорно твердит именно это, а насчет тайного хода отшучивается.

— Очень хорошо! Посмотрим, как будет шутить в руках палачей. Я пойду с тобой. Выходы, полагаю, надежно заперты…

— Так точно, гранд…

— Пошли.

Не раздеваясь повалился Зе на постель, подложив руки под голову, горестно уставился в темный потолок; раздражала ладонь Мариам, нежно лежавшая на его груди, отвернулся к стене. «Не твоя же вина, Зе, — прошептала Мариам, прижимаясь теснее. — Все равно оба погибли бы. Что дала б ему твоя смерть? Ничего… Повернись, Зе… А ему от его поступка и правда прибавилось, как это говорят… чести, благородства и…» — «Оставь меня». Зе встал, улегся в противоположном углу.

— Просил отпустить твоего спутника, сынок, — мы отпустили, — говорил меж тем маршал Бетанкур Мануэло. — Просил, чтоб он сам выбрал коня, — дали ему выбрать. Просил минут десять не преследовать его, так полчаса ни одна каналья не поскакала за ним. Записку хотел с ним послать — дали послать. Настоял мачетэ вернуть — вернули, пошли на все, чего хотел. В конце концов, ты же дал слово, слово истинного вакейро, а теперь на попятную идешь, не говоришь?

— А что я должен сказать… — пробормотал Мануэло, действительно смущенный.

— Где ход…

— Какой еще ход?! — вскричал Мануэло и покраснел.

В глазах помутилось у маршала от ярости, все же взял себя в руки, прикинулся оскорбленным.

— Таково, значит, слово истинного вакейро? Нехорошо обманывать, сынок, некрасиво…

— Все он виноват, — Мануэло резко изогнул большой палец в сторону полковника. — Он первым обманул меня, он начал… При вас же было!

— В чем обманул? Скажи — накажу…

— Сказал, что его Чикопотамо звать! Как человека спросил, а он что? Посмеялся надо мной, одурачил! — возмущался Мануэло, притворяясь обиженным. — Разве это хорошо?! Что я ему сделал плохого?!

— Меня правда Чикопотамо звать, — не растерялся полковник Сезар, — свои так называют, честное слово.

— Как же, как же! — усмехнулся Мануэло, издеваясь. — Тебя и свои, и чужие называют Федерико.

— Откуда ты знаешь мое имя? — опешил полковник.

— От одной особы! Она-то уж знала б, если бы близкие называли тебя Чикопотамо, в близких отношениях была с вами, грандхалле, ближе некуда. Даже о ваших вывертах… простите… своеобразии рассказывала мне, так что как облупленного знаю вас, через нее мы с вами вроде бы породнились…

— Кто она? Кто такая! — взвился полковник. — Сейчас же говори!

— Ха, чего захотел! Подземного хода не открываю вам, неужто имя женщины назову, хале? Дурно же обо мне думаете! Скажите ему, великий маршал, пусть не вращает так страшенно глазами — боюсь… — заныл Мануэло, будто очень испугался.

— Заткнись, Федерико, и отойди подальше! — прикрикнул великий маршал на полковника.

Полковник притулился в углу, побитой собакой уставился на пастуха, но глаза его метали молнии. А Мануэло злорадно сказал:

— Так тебе и надо, чего чикопотамничал?!

— Послушай, сынок, — голос маршала снова был елейным, — не обращай на него внимания, не стоит он этого. Скажи, где ход, или укажи, и отпущу тебя живым, а вместо тех десяти драхм втрое больше получишь, и семью твою…

Но Мануэло надоело дурачиться, оборвал маршала:

— Слова от меня больше не услышишь, и сыном не смей называть, мой отец не был негодяем. Давайте приступайте.

И с презрением кивнул на сваленные в кресле орудия пытки — изогнутые и закрученные иглы, ножницы, изуродованное чудовищно железо…

— Увидим, собачий сын, скажешь или нет!

— Увидим, собачье дерьмо, — у Мануэло круто взбухли желваки. — Одно увидишь, главарь разбойников-рабов, — как умирает свободный вакейро.

— Выходите, живо! — крикнул маршал Бетанкур, собственноручно откидывая занавес, за которым дожидались четыре палача. Палачи выскребли из ушей воск. — Смотрите, чтоб не сразу сдох, мои маэстро, медленно, не спеша, со смаком пытайте… Если не обойдетесь без Аруфы, доложишь мне, полковник, буду в пятом номере. Покажите ему, почем фунт лиха…

Палачи засучили рукава, один даже рубаху скинул. Ухватили Мануэло за руки.

— Хоть семь Аруф напусти, ничего не скажу, ослиное отродье!

— Думаешь, Аруфа мужчина? — Маршал остановился в дверях, сузил глаза, дернулся.

— А что, женщина? Если его, — Мануэло движеньем подбородка указал на полковника, — неплохая, надо думать…

— Увидишь, что это.

— После подлеца вроде тебя никто и ничто меня не удивит! Посмотрим, чего добьешься.

— Посмотрим… Посмотрим! — Маршала трясло от бешенства.