Одарю тебя трижды

Вспомним, когда был написан рассказ, и можно счесть его сатирой, рожденной не столь уж давними временами, — это в 70-е годы человеческое умение принимать желаемое за действительное достигло особой виртуозности, а страх перед реальностью поразил ум не только нашего главы компетентного учреждения. Такое толкование рассказа возможно — и только. Он избегает фельетонных черно-белых тонов и меньше всего склонен иллюстрировать общественное явление. Весьма условно исследовательское учреждение (в тексте вообще мало бытовых реалий), и главный конфликт разворачивается несколько неожиданным образом. Горе-социологи — это, по всем признакам, антигерои, ну, а каков фотограф Васико Кежерадзе, посрамляющий их исключительно с помощью своей человеческой нестандартности?

Он безусловно симпатичен, как всякий одержимый человек. Его страсть — книги, художественная литература, страсть эта бескорыстна, возвышенна и всеобъемлюща. Последнее — особенно важно. Из необходимых ему средств комфорта Васико называет кресло и торшер — чтоб было удобнее читать. Одежда ему нравится всякая — лишь бы в ней наличествовали большие карманы, куда можно положить книги. В магазинных очередях он думает только о прочитанном, а пришедшие к нему представители социологического учреждения немедленно вызывают у него ассоциации с литературными героями, о чем радостно заявлено вслух. Наш заядлый книголюб явно потешается над своими гостями, и мы не без удовольствия участвуем в этой потехе (приятно ведь чувствовать себя тонким интеллигентом на фоне явной человеческой посредственности, правда?). Участвуем до тех пор, пока не начинаем ощущать смутное беспокойство. А приходит оно после яркого монолога Васико, предлагающего везде и всюду оборудовать карцеры-люксы, такие замечательные, комфортабельные помещения, где находились бы диваны, торшеры и шкафы с книгами, а потолки были бы украшены буквами алфавита; в таких люксах, по мнению фотографа-мыслителя, должно перевоспитывать нарушителей общественного порядка и норм нравственности, перевоспитывать, само собой, посредством принудительного чтения.

Уж не над нами ли смеется рассказ? Беззлобно и притом как-то очень уж обидно. Ведь многие из нас так чистосердечно верили, да и верят до сих пор, что достаточно найти административный рецепт, организованный способ лечения какого-то общественного недуга, найти панацею — и все изменится к лучшему чуть ли не само собой. Руководитель учреждения и Васико — во многом антиподы, но при этом в их отношении к действительности проявляется, как ни странно, и схожий способ мышления. Всемогущая анкета и карцер-люкс — что лучше? Превосходство же Васико в том, что он не лишен лукавства и, подобно герою Гашека, доводит мысль, идею до химически чистого абсурда. Сколько же надо было слышать прекрасных высказываний о значении литературы в нашей жизни, о ее нравственной и воспитательной миссии, чтобы взорваться безумным монологом во славу художественного слова.

«— Есть что-то общее, думается, между вином и книгой: и то и другое дает ощущение так называемой свободы личности. Но в одном случае свобода — разнузданная, неприглядная, унизительная, порождаемая безответственностью, другая же — возвышенная и возвышающая, всемогущая, понимаете?» Заведующий фотоателье наделен, в духе всего рассказа, весьма условным характером, зато безусловны и четки упавшие на бедных социологов философские откровения: «… физикам никогда не создать «перпетуум-мобиле», а литература уже создала вечное — это «Дон-Кихот»!» Склонный рассуждать о проблемах вечных, Васико не чурается и проблем сиюминутных — например, он искренне удивляется, что его гости ничего не знают о современном латиноамериканском романе, и столь же искренне горюет по поводу такой неосведомленности; право же, нельзя не почувствовать за этими пассажами тихую ярость автора, измученного бесконечными разговорами коллег-литераторов о новомодных течениях, разговорами, способными все превратить в моду, в автоматически распространяемый стереотип… Idea-fix, владеющая Васико Кежерадзе, ясна и бескорыстна, что и позволило без помех присмотреться к ней. Помогает этому и гротескная ситуация, сложившаяся в рассказе. Автором поставлен, что называется, чистый опыт. Мир, сложившийся в воспаленном воображении фотографа, абсурден, однако в нем есть своя система. Чем решительнее слова Васико о гуманном предназначении литературы и ее высокой духовной сути, тем яснее, что она в его мечтаниях замкнута на саму себя, отторгнута от реальности; давая человеку упоительную иллюзию свободы, подвигает ли она его хотя бы к размышлениям о подлинной свободе, о действительном, в миру, совершенствовании и самосовершенствовании личности?