Одержимость Малиновского (СИ)

Ей уже доставили букеты фрезий и орхидей — её любимые цветы. Хочу, чтобы последние часы для неё были наполненным тем, что она при жизни любила. Захожу в её комнату и вижу на губах своего огонька улыбку. Никто так чувственно не может улыбаться, как моя Жаклин, даже болезнь не изменила этого.

— Привет…

Стараюсь говорить непринуждённо — не хочу, чтобы она чувствовала мою боль, ей и своей хватит. Она повернула голову в мою сторону. Её глаза словно светятся изнутри, значит, мой подарок ей пришёлся по душе.

— Александр… — её голос тихий, как осенние листья, опускающиеся на землю, — спасибо за всё. Даже не знаю, чем тебя отблагодарить.

— Огонёк, твоей улыбки вполне достаточно. — Беру её за руку и наклоняюсь, оставляя невесомый поцелуй на губах.

— Скорее, тлеющий уголёк, — тяжко вздыхает, а я размещаюсь на стул, стоящий возле её кровати.

— Не для меня.

Мы смотрим друг на друга несколько минут, в этот момент в памяти всплыли все яркие моменты, проведённые с этой прекрасной женщиной. Их я буду бережно хранить в своей памяти, увы, не в сердце. А ещё я вспомнил наш разговор три дня назад.

Я сижу с ней рядом так же, как сейчас, держа в своих ладонях её хрупкую руку.

— Знаешь, когда ты рядом, мне совсем не больно. Мистика какая-то.

Её тихий голос должен успокаивать, но нет, он словно заострённый кинжал ранит мою душу, оставляя уродливые шрамы.

— Наверное, это связано с тем, что я появляюсь, когда обезболивающие начинают действовать, — пытаюсь ей дать более приемлемый ответ.

Жаклин не стоит знать некоторые вещи обо мне. Сейчас как никогда я свой дар готов променять на другой. Который может излечить её. Но, увы, каждому дано своё, и у каждого своя роль в грандиозной пьесе по имени «жизнь». Её такая: умереть, чтобы я стал сильнее, образно выражаясь. Но горе, трудности действительно закаляют, а ещё смирение и…

Господи, как же тошно…

* * *

Я даже навестил одного человека — старца Агафона. Случайно вышел на него.

Господи, ну какое случайно?! Не бывает такого! Всё происходит согласно плану, и это не изменить. Я этого человека почувствовал всем своим существом, меня словно магнитом потянуло к нему. А когда нашёл и пообщался — многое стало понятно. Вначале я пытался отрицать очевидное, а потом смирился, принял свою судьбу. У каждого она своя, у меня вот такая. О таких, как я, людям не стоит знать, спать будут крепче. Да и ни к чему это.

Недавно просил его помочь, знал, что он способен на такое. Его ответ был ожидаемый: «Никто не вправе менять порядок вещей, причину ты знаешь — с достоинством прими следствие содеянного». Умом я понимал, что так нужно, в этом я ничем не отличаюсь от других, и мне придётся выпить это горькую чашу до дна. Но вот сердце… Жаклин ещё молода — сорок пять лет, ей бы жить и радоваться. А вот оно как вышло…

Мне остаётся только смириться и отпустить с миром. Ах, да — и извлечь урок, которой запомню до конца своих дней: мы в ответе за тех, кого приручаем. По большому счёту, то, что с ней произошло — целиком и полностью моя вина. Для меня это было всего лишь приятным эпизодом в жизни, а вот для неё всё оказалось гораздо серьёзнее, она погрязла она в своих чувствах ко мне.

Почему не заметил вовремя? Да нет, я всё знал. Тогда почему пустил всё на самотёк? Да потому что мне было удобно, не хотел ничего менять. А она так боялась меня потерять, что рискнула самым ценным — жизнью — и проиграла.

Наш разговор с Агафоном, перед тем как я ушел от него, до сих пор не могу забыть:

— Нам больше дано, чем остальным, с нас и спрос более суров. Других бы простили за легкомыслие, а тебя нет. Теперь ты знаешь, что за всё тебя ждёт неминуемая расплата, и за твою оплошность могут пострадать близкие. Поэтому твой груз вины тяжелее, чем обычно. И она неправа — захотела быть с тем, кто ей не предназначен.

— Не слишком ли суровое наказание за желание быть с тем, кого любишь?! — вспылил я и устыдился. Ответ я и сам знал. У человека есть свобода воли, свобода выбора. Она сделала неверный, за это поплатилась. Агафон лишь усмехнулся. — Извини, умом всё понимаю, сердце принять не может. Жалко мне её, и злюсь на себя.

— То, что на себя зол — похвально. А вот жалеешь её зря, да ты и сам знаешь это. Твою Жаклин там кое-кто заждался. — И тут он прав. Пусть она будет счастлива, ну а я всё — с женщинами завязал. — На себе крест не ставь, твой удел не в монашестве, ты не мессия, и в святых тебе не ходить. Глазки твои с юности кровью замараны, и ещё не раз принесут смерть. Плохо это или нет — тебе решать, вернее, им… — показывает он пальцем в небо. — А то, что с Жаклин получилось — так сам виноват. В твоих силах было это прекратить, но ты не стал, вот и результат.

— Знаю.

Что я ещё мог сказать? Опять он прав. Но от этого не легче.

— Знаешь, Саш, я когда тебя увидел, подумал, что ты мог купаться в лучах славы, люди бы тебя боготворили. Лёгким был бы для тебя путь с твоим-то даром. Но ты выбрал жизнь во тьме, и от этого твоё сияние не стало меньше, наоборот — оно так ярче. Ты понимаешь, о чём я?

— Не совсем.