Одержимость романами

Снова речь о внуках, снова примитивное предположение, что я смогу воспроизвести свои гены в будущих поколениях. Моя семья, Рейчел и Даниэль – единственные люди, которые знают правду. Я редко делюсь фактом своей неполноценности, потому что никто не знает, как на это реагировать: все всегда хотят решить проблему, как-то помочь, бормоча слова вроде «усыновление», «ЭКО», «суррогатное материнство» – слова, которые означают альтернативу, а не решение. Должна признаться, иногда я чувствую непонятную, неосязаемую тоску, настолько сильную, что это меня смущает. Но есть вероятность, что я всего лишь проявляю эмоции, которых ожидает общество. Я не уверена в естественности моей тоски, что она рождается внутри меня. В любом случае: рожать или не рожать? – вот в чем вопрос, который мое тело решило без участия разума. Но мне не нужны дети, биологические или нет; я никогда не нуждалась в них. Таким был бы мой выбор – если б он у меня был. Дети обходятся дорого, а еще они могут вырасти испорченными, плохими, неконтролируемыми. В отличие от них, словами можно манипулировать и управлять, их можно совершенствовать, и когда-нибудь, возможно, они смогут породить монументальные, долговечные идеи.

Но пока я не готова объяснять ей все это, хотя дружеские отношения произрастают из откровенности. Это действительно так – мое желание признаться, кто я такая, почти настолько же острое, как и желание скрыть это. Но пока что самосохранение должно преобладать над самоуничтожением. В конце концов, книга будет написана, и наши отношения, возможно, даже переживут это, став реальными.

Так что я начинаю с более безопасного откровения.

– Но я мечтаю о запоминающейся первой встрече! Наверное, это писатель во мне всегда хочет прожить какую-то историю. – Галапагосы были хорошим примером первой встречи, напоминаю я себе, но в этом-то и была часть проблемы, именно поэтому…

– Возможно, тебе не стоит относиться к своей жизни как к роману, – мягко вставляет Розмари. – Разве это не ограничивает тебя? Просто живи. – Она делает паузу, чтобы отпить глоток, но что-то в выражении ее лица подсказывает, что она еще не закончила. – Не пойми меня неправильно. Я знаю, о чем ты, мне тоже это тяжело дается, я ведь тоже работаю над романом. Но ирония в том, что те истории, которые ты считаешь лучшими – истории, которые ты рассказывала себе всю свою жизнь, истории, которые ты отчаянно пытаешься переложить на бумагу, – порой просто никому не интересны и не нужны. У меня есть реальные примеры среди авторов мемуаров. Многие не понимают, почему они так популярны, и мне приходится объяснять им, что одно короткое предложение, небрежно брошенное на семидесятой странице, на самом деле является средоточием их истории. Ты понимаешь, о чем я?

– Угу, – удается выдавить мне, – полностью, – но перед глазами пляшут черные точки, грудь сжимается, и я чувствую, что вот-вот упаду в обморок. Розмари – писательница? С каких это пор? Почему Калеб не говорил об этом? Неужели он сообразил, каким ударом это для меня станет?

Что ж, он прав. Это самая убийственная информация. С тех пор, как я узнала, насколько Розмари привлекательна, изысканна и успешна, я утешала себя тем, что, по крайней мере, стала первой писательницей в жизни Калеба.

Но теперь я знаю, что мы с Розмари действительно принадлежим к одному типу личности, и в этом таится ирония: если б Розмари никогда не встречалась с Калебом, никогда не любила его, если б она не была именно той, кем она является, то в любых других обстоятельствах эти общие интересы сблизили бы нас еще больше.

Но теперь я не могу не сравнивать наши достоинства как писательниц, как любовниц, как женщин. Может быть, все во мне напоминает о Розмари, и Калеб словно бы снова присваивает ее себе. Есть ли во мне что-то свое, или я всегда буду жить в чужой тени?

Когда мои руки перестают ощутимо дрожать и зрение возвращается, я спрашиваю:

– Подожди-ка, ты пишешь роман?

Она просто кивает, как будто в этом ничего особенного.

– Это, вау, я имею в виду – я удивлена, что ты не упомянула об этом, когда я призналась в этом же. – Чувствую, как мой голос твердеет. – Почему ты ничего не сказала?

– Наверное, потому, что пока не считаю себя писателем, – отвечает она беззаботно. – И не буду, пока у меня не появится несколько значительных публикаций или договора о продаже книги. Вот тогда я смогу начать употреблять это слово на званых обедах. – Она смеется, но как-то презрительно. – Люди всегда спрашивают: «Чем вы занимаетесь?», и если я скажу: «Я писательница», они спросят: «И что же вы написали?» Так что это не сработает.

Она делает паузу, чтобы содрать кусочек мертвой кожи с нижней губы. Это отвратительно, но в этом есть какая-то небрежность, почти что вызов.