Одержимые войной. Доля

Четыре месяца Маша тщетно искала его почтовый адрес. Утомила военкомат своими хождениями. Делать им больше нечего, как разыскивать адрес какого-то бедолаги-новобранца, бросившего невесту. Нашли. Правда сообщить, где же находится эта самая «полевая почта номер…», ей наотрез отказались. Потом ещё два месяца собиралась с духом, чтобы написать письмо. Даже садилась за стол – и ни строчки. Только дрожь в руках. Собралась. Сама не помнила, как написала. Письмо было как вскрик – выплеснулось на одном дыхании. Наспех запечатала и побыстрей бросила в почтовый ящик – только бы не передумать и не порвать, не отправив! Пронзительное письмо с клятвами в любви, заклинаниями не бросать её, не падать духом, претерпеть, выкликающее в пустоту какие-то страстные слова… И всё напрасно!.. Был канун ноябрьских. Спустя пару дней получила короткое – нет, даже не письмо, – неряшливую записочку на жёлтой пахучей бумаге. А в ней отповедь, резкая по тону и жестокая. Каждое слово припечатывало, и от него веяло чем-то пострашнее смерти.

По счастливой случайности вернувшиеся раньше времени домой с работы родители успели вызвать дочери «скорую». Машка лежала на спине, глядя бессмысленными глазами в потолок, наглотавшаяся без разбору таблеток из родительской аптечки и прислушивалась к тому, как где-то в глубине организма ниточка за ниточкой обрывается живое. Тело было готово воспарить, в нём не было ни боли, ни веса. На душе становилось даже как-то по-особенному легко. Ничего было не жаль. Почему-то хотелось петь и смеяться, но ни на то, ни на другое не хватало сил, потому что невидимые химические процессы уже вовсю путали дыхание, раскачивали в разные стороны пульс, протягивали по телу тонкие жгутики коротких судорог, а сознание то и дело помутнялось, воспринимая волнами поступающее отравление.

Потом две недели в больнице, где было по-настоящему больно и противно. Капельницы, уколы, промывания желудка. Богомерзкий психиатр в очках в тонкой никелированной оправе, с иезуитской хитростью ведущий неприятный допрос. Чего они все от неё хотят? Не дали помереть спокойно, теперь ещё и в психи записывают, что ли? Пришёл отец. Долго сидел у кровати, держал её молча за руку, не произнося ни слова. Всё смотрел и смотрел ей в глаза и медленно гладил по голове дрожащей рукой. И от этого страшно захотелось плакать. Невесть откуда возникшее чувство вины поглотило её с головой, и она разрыдалась. А он ничего не говорил дочери, только всё смотрел и смотрел. И столько было в его взгляде любви, тепла, что было одновременно и сладко от раздиравшего душу надвое чувства благодарности, и больно от угрызений совести и стыда, – что же она такое наворотила! – и грустно от осознания невозможности высказать всё наполняющее душу обоих, и отчего-то смешно – таким трогательно нежным дочь никогда не видела папу. Прощаясь с нею, он сказал одну фразу:

– В следующий раз, Машута, знай, что все мужики, как и все бабы, одинаковы. Не стоит устраивать трагедий. Просто если из одинаковых выбирают одновременно оба, тогда всё нормально. А если один выбирает, а другой нет, значит, оба ошибаются.

Зачем-то припёрлись бывшие одноклассницы. О чём трепались, уже не вспомнить. Потом много чего было. Не было только Ромы. На месте его лица перед внутренним взором зиял чёрный овал. Он медленно затягивался. Боль притуплялась. Заботливая память вытерла лишнее, оставив только нечто вроде справочной информации – было то-то и то-то, и никаких эмоций. Потом была напряжённая полоса дипломной работы, сдачи государственных экзаменов и выпуск. Пережив вторую в своей жизни серьёзную драму, едва не окончившуюся трагедией, Маша растеряла остатки честолюбия и к выпускному курсу подошла без надежд на диплом с отличием. В аттестационные ведомости даже «тройка» затесалась. И разумеется, по английскому. Когда представилась возможность пересдать иностранный язык, чтобы хоть без «троек» получить диплом, Маша вспомнила о школьном учителе, решив обратиться к нему за помощью. Исаак Аронович охотно согласился позаниматься с девушкой, категорически отказавшись от платы за уроки. Он молвил, что помнит её и хранит сделанный школьницей подарок как самую дорогую реликвию, так что ни о каких деньгах речи быть не может. Мол, как знать, может когда-нибудь и ему доведётся с чем-нибудь к ней обратиться за помощью, ведь все же люди…