Одержимые. Женщины, ведьмы и демоны в царской России

Хотя русские крестьяне и считали одержимость результатом колдовства, эта взаимосвязь никогда не была абсолютной. Во-первых, крестьяне понимали, что сам Бог (а не злой человек) мог наказывать грешников, позволяя бесам овладеть их телами. То, что Бог время от времени позволяет злу торжествовать над добром, представлялось им одной из нематериальных основ земной жизни. Во-вторых, колдовство не всегда соответствовало бесноватости. Другими словами, не все якобы заколдованные люди в русской деревне считались одержимыми. Одержимые, в отличие от заколдованных, но не бесноватых, людей, демонстрировали симптомы, являющиеся частью культурного сценария – «культурно организованной диагностической системы телесных знаков»[213]. Во время церковной службы, посреди иконного шествия, при контакте со священными предметами они начинали бесконтрольно биться в конвульсиях, корчиться на полу, издавать звуки животных и птиц или выкрикивать имя человека, которого они считали колдуном. Все это заканчивалось обмороком. В некоторых случаях бесноватые выкрикивали непристойности, богохульствовали, рвали на себе волосы и одежду, неконтролируемо икали. Члены общины считали эти публичные демонстрации недобровольными, результатом козней бесов, вселившихся в тела жертв, а не проявлением психического заболевания. Приступы одержимости редко происходили вне религиозной среды. Если такое и случалось, то, как правило, приходилось на свадебные торжества – традиционно именно тогда крестьяне ожидают нашествия бесов. В таких случаях симптомы были идентичны, но выходки демонов не зависели от близости священных предметов, а мужчины становились жертвами одержимости с той же вероятностью, что и женщины. Жертвы злых чар, но не одержимые, могли страдать от тех же физических недугов, что и жертвы бесов (например, импотенция и боли в животе), а могли демонстрировать совершенно иные симптомы, включая грыжи и абсцессы[214]. Но их болезни, за исключением эпилепсии, не проявлялись в виде публичных приступов с конвульсиями. Не становились они и реакцией на религиозные обряды и предметы. Больные, как правило, лежали в кроватях, предоставляя соседям возможность сплетничать, распространять информацию о болезни и ее причинах, а также поднимать вопрос о наличии в общине ведьмы или колдуна.

Русское и украинское крестьянство придерживалось популярной православной космологии. И те, и другие иногда списывали семейные разногласия, бесплодие, импотенцию, засуху и экономические неурядицы на колдовские козни. Однако, несмотря на это сходство, кликуши в пореформенный период в украинских селах появлялись реже, чем в русских. Лишь 5% кликуш, зафиксированных в документах за этот период, относится к Украине. Отчасти это можно объяснить более низкими показателями трудовой миграции и отхожего промысла среди украинских мужчин, а также неполнотой предоставляемых сведений. В центральных и северных регионах России рост занятости мужчин на неаграрных работах привел к тому, что все больше сельскохозяйственных работ и стресса приходилось на долю женщин, остававшихся в деревнях. Женщины, которые не могли справиться с дополнительным бременем, становились главными кандидатками в кликуши. Сообщения о случаях одержимости среди украинских крестьян фиксировались реже еще и потому, что в конце XIX века в этом регионе было меньше подготовленных психиатров, которые могли бы сообщить об эпидемиях кликушества. Несомненно, украинские этнографы также имели тенденцию «вычеркивать» случаи одержимости из своих описаний сельской жизни. Борясь с давлением русской культуры и ограничениями на использование украинского языка в печати, они стремились воспеть достоинства украинского крестьянства по сравнению с его русским аналогом. В пылу национальной гордости они предпочитали замалчивать существовавшие в обществе конфликты и идеализировать украинскую семью и материнство. Обсуждение крестьянских верований, в том числе в колдовство и чары, которые они воспринимали как пережитки языческого прошлого, выходившие за рамки догматов Русской православной церкви, попало в архивы этнографов. Однако жертв колдовства этнографы игнорировали.