Одержимый ею (СИ)

В паранджу и под замок!

Только моя!

Чудовище внутри рвёт цепи, ревёт и беснуется. Требует остаться дома и продолжить то, чем занимались днём.

Но я обещал Инге, а значит, выдержу эту пытку.

А ещё мне страстно хочется нарисовать её. Такую вот. Охренительную. Лучшую на земле.

Но Инга подхватывает свою пародию на сумочку, больше похожую на немного увеличенный кошелек, и тянет меня на выход.

Меня потряхивает, как старшеклассника перед выпускным. У меня не было выпускного. Но сейчас я представляю, что это он, и я иду на него с первой красавицей школы.

Инга бросает на меня лукавые взгляды, вполне осознавая, как хороша. И закусывает губку. А вот это она зря…

Как только оказываемся в машине — впиваюсь в её губы. Она задыхается, льнёт ко мне…подливает масла в огонь…

Отстраняюсь и, удерживая её голову, шепчу:

—  Будешь дальше так себя вести — останемся дома! У меня есть мысли на этот вечер поинтереснее твоей выставки.

А она лишь невинно хлопает ресницами, шалунья.

Ох, и дохлопается кто-то!

Открытие Инга проводит идеально. Я заслушиваюсь её плавной речью, любуюсь тем, как чётко она переключает слайды и даёт пояснения к ним. Горжусь своей девочкой! Пусть она не разбирается в этих грёбанных импрессионистах, чувствуется, что диплом получила не зря.

После презентации из лекционного зала мы перемещаемся в выставочный. И Инга, на правах хозяйки вечера, встречает всех прибывших, отвечает на вопросы, ослепительно улыбается.

 А я, как дурак, стою рядом с самой роскошной женщиной на этом вечере и метаю убийственные взгляды вокруг. Я готов превратиться в Зевса и швырять молнии в самцов, которые беспардонно облизывают похотливыми взглядами мою женщину.

 Зачем она так вырядилась? Этого она хотела – чтобы толпа орангутангов потом дрочили, вспоминая ее?

Пахом, окстись! Ты сам купил ей это платье!

Но член уже дымиться, требуя сиюминутного вторжения в Ингу.

 Я оглядываю зал, судорожно ища подсобку или любой укромный закуток.

Иначе я сейчас при всех нагну эту прелестницу и взыщу по полной!

Но едва замечаю нужную дверку, явно ведущую в какое-то хранилище, как  лысеющий толстяк в дорогом итальянском костюме, сально блестя глазенками меж пухлых щек, семенит к моей Инге с похотливой улыбочкой.

— Инга Юрьевна, богиня! Я счастлив, что именно вы уделили ваше драгоценнейшее внимание моей коллекции! —  он нахально целует Инге ладонь, едва не облизывая ее, презрительно мазнув по мне взглядом.

Ну, да, я не облачен в брендовые иностранные шмотки, ибо предпочитаю не кормить итальянскую мафию, я патриот российского бандитизма, зато, в отличие от него, у меня брендовое тело, что стоит куда дороже и труднее купить.

Но за этот хуевый жадный блеск свинячьих глазок я бы тебе, боров, гнилую тыкву бы проломил, уебок конченный!

 Инга тоже хороша! Лыбится ему, словно ей приятно его слюнявое касание. Может, она еще и ноги перед ним раздвинет?

От гадливости меня передернуло, и я поймал удивленный взгляд Инги. Неужели она не понимает, что со мной творится? Не видит, насколько все эти люди близки к тому, чтобы распрощаться с жизнью? Я зол, черт побери! Даже не так, я в ярости! Окажись я сейчас в Клетке, и было бы много трупов! Однажды такое уже было, тогда отец решил устроить проверку моему совершеннолетию. Меня запихнули в Клетку сразу против нескольких бойцов. Бой до смерти. Сколько их было? Я не помню сейчас уже, но из Клетки я вышел сам, в отличие от них.

Всё, сил больше нет, облапываю Ингу за талию и увлекаю к заветной двери. Её начальница, эта старая грымза, презрительно смотрит нам вслед.

Не завидуйте, Октябрина Власовна, ваше время прогулок в подсобки миновало лет тридцать назад!

Втискиваю Ингу в стену, жадно целую, задираю юбку этого бесенячего платья… и… что-то не так.

Что-то на краю зрения…

И тут понимаю — картина. Жемчужина коллекции. Её приберегли на закрытие, чтобы главная сенсация осталась в памяти местных до конца их дней. И она останется. Потому что это — Вильям Кантер «Одержимость»[1].

Старый монах, с перекошенным похотью лицом, поблёскивая лысиной, преследует девушку с каштановыми волосами в фиолетовом платье. Её отчаяние и его грязное желание изображены так ярко, что хочется забраться внутрь полотна и загородить собой прелестницу.

Это —  у Кантера.

Здесь же… глаза монаха выпучены, губы отвисли — какой-то идиот, а не сластолюбец. А девица — форменная шлюха, и ничуть не против, чтобы её догнали.

Да и вообще — мазки не те. Нет, эксперты говорят: рука не та.

Это — подделка! Галимая и наглая.

Отрываюсь от своей Белль и говорю:

— Инга! Срочно зови сюда Октябрину Власовну и этого коллекционера! Кажется, у нас тут — ограбление века.

Она не переспрашивает, понятливо кивает и убегает выполнять поручение.

Я включаю свет и нахожу лупу. Рассматриваю мазки более предметно. Так и есть! Подделка!

Ну попал ты, боров.

Это тебе наказание за грехи, похотливец хренов!

Но не знаю почему — вовсе не из желания помочь толстому уроду, а именно — из любви к искусству, я понимаю, что хочу вернуть подлинник.

И сделаю это, чего бы оно мне не стоило.

____________________________________