Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

Тема: на богатой кровати, на кружевном покрывале, раскинув руки и ноги, в костюме и лаковых туфлях сладко спит не в меру выпивший парижский буржуа. Котелок свалился на пол и трогательно покоится у ночного горшка. Работа была выдержана в серых и серебристых тонах и производила большое впечатление. Тонкий рисунок и богатый колорит. Долго я на эту гуашь глядел, стараясь позаимствовать секрет ее мастерства.

Вечером в кафе я рассказал об этом шедевре моим друзьям — Федеру, Мещанинову и Кремню. Они к моему восхищению Фореном отнеслись очень сдержанно. «Форен, — сказал Мещанинов, — большой и тонкий мастер. Он прекрасный рисовальщик, хороший живописец, великолепный офортист и блестящий карикатурист. В Париже это нередкое явление. Его любят и ценят в высших сферах».

Вернувшись в конце 1928 года в Москву, я об этом взволновавшем меня случае рассказал своему другу — Ивану Малютину. «Это в порядке вещей, — сказал он, — все хорошие карикатуристы были хорошими, тонкими рисовальщиками и часто неплохими живописцами. Я всю жизнь мечтаю о хорошей живописи…»

* * *

Театр дал Малютину много счастливых радостных дней, но театр дал ему также и горе. Большое, подкосившее его здоровье.

В театре работал художник Федотов, с которым Малютин дружил. Сделал с ним несколько спектаклей. Часто в театральную мастерскую к Федотову приходила его жена. Малютин влюбился в нее. Влюбился по-малютински, самозабвенно, безрассудно.

Это была красивая, обаятельная женщина. Долго Ваня о ней мечтал. Наконец, спустя три года, Ольга перешла к нему. От счастья Малютин чуть психически не заболел. Но счастье, которым он гордился, продолжалось недолго. Через год Ольга заболела заражением крови и, несколько дней промучившись, умерла.

Малютин уехал в Ленинград, где год (1924–1925) прожил у своего любимого друга Радакова, изредка работая в журнале «Смехач». Вернувшись в Москву, Малютин всецело отдался карикатуре. Он много и упорно работал над своим стилем.

В 1931 году у Малютина развился легочный туберкулез.

В беседе со мной он старался преуменьшить опасность:

— Уеду на Кавказ. Буду писать горы и дышать их воздухом.

Он пожелтел. Редко улыбался, Щурил горевшие глаза. Наконец, уехал на Кавказ в легочный санаторий «Теберду», где прожил свыше трех месяцев. Но там он не столько лечился, сколько работал. Привез огромное, удивившее нас количество работ — кавказские пейзажи. Осмеркина и меня поразили их живописная сила, романтический темперамент и богатый, кристальной чистоты колорит. Мы его расцеловали и поздравили с выдающимся успехом.

— Знаете, друзья, чем объясняется мой успех, — сказал он, — я писал все, что видел, и думал об Ольге… Ведь она так любила живопись и так тонко ее понимала.

Это было летом. Осенью мне позвонили и сказали, что у Вани начался рецидив туберкулеза, а зимой мы его хоронили. Гражданская панихида была во Всекохудожнике. Выступал Абрам Эфрос. Он назвал Малютина редким и щедрым талантом. Я начал говорить, но смог только плакать.

Татлин

С Татлиным я близко познакомился на его персональной выставке, о которой некоторые мало разбирающиеся в искусстве критики писали как о явлении.

Татлин был вождем небольшой группы художников, которые работали не кистями, но молотком и клещами, а вместо растворителя пользовались гвоздями и проволокой. О себе эти художники скромно говорили: «Мы мастера-инженеры, которые увлеченно занимаются решением вопроса о новых средствах выражения».

Я обошел эту удивительную выставку, похожую на мастерскую жестянщика. Зрителей, несмотря на солидную рекламу ее устроителя, было мало.

Я нашел Татлина. Он стоял около одного из своих «инженерных произведений» и с каким-то неверующим зрителем спорил о будущем, вечном искусстве.

— Да, — твердо сказал он неверующему, — мы работаем для зрителей, которые появятся только через тридцать лет. В Москве, — уверенно добавил он, — знаю, наших зрителей еще нет, но это нас не огорчает. Мы глубоко верим, что они будут.

— Ну, а если они, товарищ Татлин, не появятся, что будет с вашими жестяно-картонными натюрмортами, — спросил я, вмешавшись в эту импровизированную дискуссию.

— История искусства, — продолжал я, — не знает таких удивительных скачков. Несмотря на свою динамическую сущность, искусство весьма консервативно. Прекрасные стенные фрески, которые археологи в древних пещерах находят, написаны около десяти тысяч лет тому назад, и, что удивительно, фрески очень напоминают стенную живопись современных декоративных художников. Очевидно, спираль, которую вы любите, владеет душой живописи.

Татлин молчал. После долгого раздумья, он сказал:

— Я пришел к этому выводу не сразу. После революционных дней, когда надежда и вера то возникали, то обманывали, я наконец увидел новый горизонт. И понял, что я на верном пути.

Мы стояли возле разрекламированной спиральной башни. Она была им создана в честь коммунистической партии и называлась «Башней третьего Интернационала». Указывая на нее, он с большой гордостью сказал:

— Над этой небольшой моделью я работал пять лет. Считаю ее зенитом моего последнего творчества.