Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

Но относительно спокойное существование длилось недолго. Однажды вечером, это было на восьмой день моего пребывания у Пытлинских, когда я сидел под большим абажуром и увлеченно рисовал по старой фотографической карточке портрет «бывшего директора цирка», кто-то сзади меня рявкнул:

— Документы!

Я обернулся. Два кавалерийских офицера свирепо ощупывали меня пьяными глазами. В их руках мрачно поблескивали наганы.

Я им показал документ, выданный комендантом города Александрии, подписанный каким-то подполковником и украшенный огромной лиловой круглой печатью.

Они грозно поглядели на бумажку, небрежно повертели ее между пальцами.

— Да-а-а… Сразу видно… — сказал один из них голосом, повергшим меня в тревогу. — За нами! Вы арестованы!

— Позвольте, господа офицеры, за что?

— Не разговаривать! В два счета одевайся!

— Тут, господа офицеры, ошибка. Документ у меня в порядке…

— Молчать! Будешь разговаривать, пристрелим, как собаку!

Мое сердце как бы сжали ледяные пальцы. Я оделся. Пан, вошедший в комнату, с широко раскрытыми глазами, наблюдал эту сцену.

Мы на ночной улице. Сырой ветер охватил меня.

— Вперед! — скомандовал один из офицеров.

— Я не убегу. Пойдемте рядом…

— Вперед, тебе говорят!

— Я не преступник…

— Ах, ты еще рассуждать, большевистская морда!

Наганы запрыгали по моей голове и спине. Я стиснул зубы. Спрятав голову в плечи, поднял воротник пальто.

— Иди, сволочь, а то тут же у забора, как суку, шлепнем!

Я понял, что лучше всего для меня в этот момент молчать, и крепко стиснул зубы. Куда они меня ведут? Расстреливать? Что они могли найти в этом злосчастном документе? Что их вздыбило? Может быть, существуют какие-нибудь условные знаки, о которых знают только сотрудники контрразведки… Я, должно быть, попался… Опять эти ужасные, кривые заборы, век теперь их не забуду! Конечно, если останусь в живых. Какие длинные переулки! Ах, если бы у меня был браунинг! Раз, два и в темноту. Ищите!

Ноги еле волочатся. Сил нет. Что будет с головой? Она горит, точно в ней зажгли костер.

Наконец, офицеры остановились. Мы у высокой хаты. В окнах свет.

— Заходи! — последовала матерщина.

Я поднялся на большое крыльцо. Один из моих конвоиров наганом открыл дверь, другой ногой втолкнул меня в нее.

Просторная, хорошо освещенная комната. Против меня зеленый диван, над ним кирпичный молдавский ковер. На ковре развешано тяжелое казенное оружие. Направо, за письменным столом, освещенным свечой, сидел толстый полковник. Увидев нас, он поднял лысую голову.

— Стой здесь! — конвоиры указали на середину комнаты.

Я стал.

— Вечер добрый, Николай Александрович! Подарочек вам… Полюбуйтесь! Тепленький!

Они подошли к лысой голове, что-то шепнули ей. Передали мой несчастный документ и с задранными в потолок подбородками пошли к двери.

Лысая голова не спешила, знала хорошо, что я в ее власти. Могу ждать. Прошло минут пять. Тяжелых, изнуряющих.

Наконец толстяк медленно, с подчеркнутым достоинством поднялся и подплыл ко мне. Почти вплотную. Точно он хотел меня не только хорошо разглядеть, но и обнюхать.

Голова его покоилась на тяжелом и коротком туловище. Уродливый приплюснутый нос, темные мешки под глазными щелями и черные, жесткие усы… Ничего хорошего такая внешность не обещала…

— Ага, гм… Честь имею познакомиться. Ну, агитатор, рассказывай! Как делишки у твоих комиссарчиков?

— Здесь недоразумение, — начал я голосом, показавшимся мне чужим. — Еду из Парижа… Документ у меня в порядке… Меня обобрали… Я караим, из старинной фамилии. — Повторил всю свою историю.

Полковник, казалось, внимательно слушал меня.

— Так-так, агитатор. Сразу видно агитатор. Опытнейший. Матерый. Ври дальше. Ловко брешешь!

— Если вы не верите, что я художник, дайте мне карандаш, и я нарисую вас…

— Я те такие портретики дам, что ты у меня (здесь последовала сложнейшей композиции матерщина) всю жизнь их помнить будешь! Довольно дурака валять. Комиссарчик! Ты не в театре, а в контрразведке! Понимаешь?

Он грозно поглядел на мои руки.

— Руки в крови. У всех вас, мерзавцев, руки в крови. Наша кровь на твоих грязных паршивых руках. Понимаешь это? Наша кровь! — опять сложнейшая матерщина.

— Нет, — робко ответил я. — Это моя собственная кровь. Меня по дороге ваши офицеры били.

Мой ответ привел его в ярость.

— Молчать! Убью!

Он подошел к дивану, нагнулся, поискал что-то и вернулся с казацкой нагайкой.

— Говори, чем пахнет?

Я молчал.

— Говори, — хрипел он, тыча нагайкой в мой нос.

— Ничем.

Он стегнул меня по спине.

— Врешь! Скажи: «Пахнет большевистской шкурой». Повтори за мной! Молчишь? Посмотрим… Заговоришь…

Он снял с ковра, висевшего над диваном, карабин, подошел ко мне.

— Ну, а теперь скажи, чем пахнет. — Он ткнул карабином в мой окровавленный нос.

— Целуй белогвардейский карабин — в большевиков стрелял! Целуй, говорю, а то позову конвойных, они тебя быстро научат… — По моим губам скользнуло холодное дуло.

— Господин начальник …

— Молчать! — бешено шипел он. — Молчать, большевистская гнида.

В этот момент в дверь кто-то постучался.

— Войдите, — крикнул он сердито, недовольный тем, что ему помешали до конца провести эффектную сцену допроса.