Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

Я ушел. Добравшись до моста, я прибавил шагу и понесся на Пермскую к своим. Мать и отца я нашел в подавленном состоянии. После погрома они пожелтели и осунулись.

— Погибло много друзей и знакомых… — начала мать свой скорбный рассказ. — Убиты отец и старший брат твоего друга — художника Зоси Константиновского… Говорят, что они были убиты на глазах Зоси, который чуть с ума не сошел. После похорон он куда-то сбежал… Убит закройщик Краснопольский — твой приятель. Он у нас бывал. Он спрятался на чердаке, но его выдала домработница. Ах, какой это был золотой человек! Убит также твой первый учитель…

Много печального рассказала мать в тот вечер. Медленно скатывались крупные слезы на ее голубую кофту. Отец курил и изредка шептал: «О, Боже мой! О, Боже мой! Где ты был во время погрома? Не стыдно тебе!» Молча слушал я сетования отца на Бога. В горле закипали слезы. Минутами мне казалось, что старики с нетерпением ждали меня, чтобы поделиться и облегчить свою перегруженную горем душу. И сейчас после рассказа им легче.

Никогда не увянет в моей памяти печальный образ моих настрадавшихся стариков.

И теперь, когда я пишу или рисую старых людей, передо мной ярко оживает этот непотухающий скорбный образ. О себе я решил ничего не рассказывать. В другой раз поделюсь с ними.

После долгого молчания мать углом головного платка вытерла слезы и тихо сказала:

— Жена твоя приехала. Остановилась на Кущевке, в амбулатории у Даши. Там спокойнее. Деви где-то здесь, под Елисаветградом, в каком-то продотряде. Говорят, что эта служба очень опасная… Одни на боевом фронте, другие — на тифозном… Все разбрелись… Мы почти одни.

Я старался ее успокоить:

— Скоро, — сказал я, — наши придут. Все изменится к лучшему. По терпи немного…

После ужина, около девяти часов вечера я распрощался с родителями. В дверях мать меня задержала.

— Постой, сынок, еще раз на тебя погляжу. — Она вытерла глаза, обняла меня и вновь заплакала.

— Довольно, мама! Неужели ты за это время недостаточно наплакалась?

— Поплачу, и на душе легче.

Я ее расцеловал и ушел. На улице было темно и холодно. Я устремился в глухой район на Кущевку, в амбулаторию.

* * *

Там меня встретили радостно. Точно я им принес невиданное счастье. За чаем жена рассказала, как добралась из Николаева до Елисаветграда. Поставив на стол недопитую чашку, она медленно начала:

— Николаев захватил известный палач генерал Слащев. Начались расстрелы и вешания. Утром казни, а по вечерам — балы. Стало страшно. Надо было бежать. И я побежала на вокзал…

Глубоко вздохнув, она продолжала:

— На главном пути стоял товарный поезд. Он был набит деникинцами. Что делать? Я решила подойти к одной из теплушек и попроситься подвезти меня до Александрии, сказав, что еду к больной матери. Меня посадили. В вагоне ехал деникинский штаб какой-то части и духовенство. Если бы не духовенство, конечно, я бы пропала… Добралась до Александрии, но тебя уже там не было. Знавшие тебя сказали, что ты уехал в Елисаветград. Надо было пробираться в Елисаветград через Знаменку. В Александрии на путях — ни одного поезда. Маневрировал лишь какой- то паровоз. Как быть? Я обратилась к машинисту. Он сказал, что поедет на Знаменку. «Дяденька, — упрашивала я, — отвези меня в Знаменку, у меня там мать больная». Он неохотно согласился. «Полезай на площадку, — сказал он строго, — да держись крепко за перила, а то снесет». Я полезла и ухватилась за перила. Так я добралась до Елисаветграда!..

* * *

После чая сестра сказала мне:

— Оставаться тебе здесь опасно. Ночью деникинские патрули заходят в амбулаторию погреться и долго сидят. Думаю, что тебе лучше перейти в сарай. — И немного погодя добавила: — Там много соломы, тебе будет тепло. Дам подушку и шинель. Не замерзнешь.

— Хорошо, — сказал я.

И пошел в сарай. Уснуть долго не мог. Все ворочался с боку на бок. Передо мной возникали страшные картины убийства моих друзей, светлых и добрейших людей… Я отчетливо видел их мертвые, залитые кровью страдальческие и суровые лица.

Старик Константиновский — рабочий-большевик… Он прятал у себя революционеров, в их числе был известный подпольщик Довгалевский. Константиновский для всех нас был символом человека с чистым, отзывчивым сердцем. Невыразимо жаль Краснопольского… Он прожил в Париже двадцать три года и тянулся на родину, где думал спокойно дожить свой век… Его убили и раздели… А мой учитель! Мой первый «меценат»! Он собирал мои ранние рисунки. Трогательно следил за моими успехами. Радовался. Остается только одно: отомстить за убитых…

Думал я еще о пане Пытлинском. О моем спасителе. Я его обманул. Он меня, вероятно, здорово ругает: стоило ли спасать этого парижского художника? Что пан, вернувшись в Знаменку, скажет полковнику? И что ответит ему полковник? Бедный директор цирка! Человек с теплой и артистической душой. Но что я мог сделать? Вернуться в 3наменку?

Уснул я перед рассветом. После петухов. Утром меня разбудил шурин — врач Хмель.

— Вставай! Позавтракаем и пойдем по больным. Наденешь шинель с красным крестом, возьмешь сумку с медикаментами и будешь моим ассистентом.

Так и сделали.