Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

— Я был редактором и вел русский отдел. Украинский отдел вел приглашенный мною студент киевского института — Иван Мороз. Человек, всем сердцем преданный Советской власти и искренне отдавшийся нашей газетной работе. В 1934 году он переехал в Москву и здесь по лож ному доносу был арестован и погиб.

Фотография трех братьев Нюренбергов

Вспоминаю еще некоторые детали, рисующие условия, в которых мне и друзьям приходилось работать. Одно время я почти ежедневно получал от подпольной петлюровской организации подметные письма со всеми видами угроз. Не было такой пытки, которой они не обещали подвергнуть меня и моих сотрудников. Но в редакции газеты мы относились к этой литературе юмористически.

Протоколы прочитаны и вложены в папки. Яблоки и мед уполовинены. Сидим и продолжаем думать о прошлом…

Гляжу на Могилевского — старик. Седая голова, немного сутулый, сдержанные жесты…

В двадцатом году в этом тихом человеке бушевала всепокоряющая энергия… Жила неистощимая воля к работе революционера-большевика…

Он разъезжал по уезду, где еще гнездились петлюровцы, собирал людей и читал им лекции о ленинизме, снабжал их литературой, агитировал в поездах…

Он умел своей энергией и верой в большевистские идеи заряжать людей… И люди шли за ним…

Эти простые и скромные люди, в первые годы революции брали на себя всю тяжесть строительства нового мира и героически справлялись с этой ответственной работой.

Рассказ Хайма Бера

— Ну, расскажите, как вы с петлюровцем гуляли, расскажите, — приставал я к нему.

— О чем рассказывать? — отвечал он, улыбаясь. — Гулял, и больше ничего. Ничего особенного.

— Расскажите подробно, — привязался я к нему.

— Угостите хорошей папиросой и кружкой пива завода Зельцера, тогда расскажу.

— Я принимаю условия.

Авансом даю ему папиросу. Он ее степенно закуривает.

Раскрываю альбом и начинаю его рисовать. Тело у него широкое, тяжелое. Синий лоснящийся картуз с треснутым козырьком молодцевато натянут на мясистый затылок. Широкая, рыжая борода, похожая на кусок пламени, крепко прилажена к красно-лиловому лицу. Немного погнутый нос над стрижеными усами, большой насмешливый рот. Старомодный сюртук прикрывает широчайшие штаны.

— Хорошо, расскажу. Только сядем на лавочку…

Мы садимся на лавочку. Поглаживая большой, розовой ладонью свою пламенную бороду, он степенно начинает:

— Поймал он меня во вторник утром (погром начался в понедельник) на чердаке, где я лежал в бочке, укрытый рогожами. Я лежал в бочке и думал о том, как хорошо устроен мир и как хорошо «старый» Бог заботится о своих старых евреях. — «А ну, вылезай!» — услышал я над собой голос, подействовавший на меня так, будто кто-то бритвой прошелся по сердцу моему. «Вылезай, тебе говорю!» Я вылез. Смотрю, пьяный казак с ружьем. «Идем!» — «Идем» — отвечаю я. И мы пошли. Вышли на улицу. Ни души. Мертвая улица. Даже собаки не видно. А утро, как назло, замечательное. Как будто к празднику важному небо готовилось. Воздух свежий, ясный. Дошли мы до спящей мельницы Вайценберга. Что на Большой Пермской. «Стой здесь», — крикнул он. Стою. — «Ближе к стене», — командует он. Стал ближе к стене. «Гроши есть?» — спрашивает он. — «Нету», — отвечаю я.

Хайм Бер мотнул головой. Его щеки и борода задрожали.

— Вы, — сказал он, улыбаясь, — больше рисуете, чем слушаете. Ну, это ваше дело.

Он отодвинулся и смотрел на меня любопытными глазами.

— Рисуйте, рисуйте старика… Потом продолжал.

— «Нету», — отвечаю я. — «Врешь, жидова морда» — «Нету», — повторяю я. «Говори, где гроши, а то убью, как собаку» — «Нету-у-у», — громко отвечаю я. Он отошел от меня, так шагов пять, шесть. Зарядил ружье и начал целиться. Прямо в лицо. «Ну, гроши е?» — «Нету» — «Раз», — слышу я его команду. — «Нету» — «Два. Гроши, е?» — Казак медленно подходит ко мне. Чувствую, что дуло ружья уже касается моей бороды.

Немного погодя, он глубоко выдохнул дым и сниженным голосом продолжал:

— «Три. Есть? Стреляю» — «Нету-у-у», — отвечал я ему совсем тихо. — «Идем, поганая морда» — «Хорошо, идем». Иду и думаю, как хорошо устроен мир и какое у меня сердце, если оно все это выдерживает. Как бы я хотел тогда, чтобы сердце мое разорвалось или чтобы из горла кровь хлынула и забрызгала его страшную, бандитскую рожу.

Поставил он меня около забора трамвайных мастерских и опять повторил со мной все то же. Та же история. Точь-в-точь. Он мне — гроши е? А я ему — нету. Так он ходил со мной целый день. К концу дня он, разумеется, устал. Я ему здорово надоел. Постоял он, поглядел на меня, о чем-то подумал, выругался по-матерному, ударил меня в грудь прикладом и плюнул в лицо. Хотел попасть в лицо, а угодил в бороду. Больше я его не видел.

Он вздохнул. Придвинувшись ко мне и заглядывая в альбом, он с торжествующим видом спросил:

— Знаете, почему он не стрелял? Не знаете?

Не дожидаясь моего ответа, добавил:

— Пуль не было. Ни одной.

Я взглянул в его золотисто-голубые глаза. Они выражали неиссякаемое довольство жизнью.

Вокруг Одессы

Переляканные