Одесситки

Нет, сегодня она ни копейки не потратит, даже не выйдет из комнаты. Она закрыла глаза: нет старого грека Захара, его козочек, вот у него молоко было. Депортация. Дорка еле вспомнила это слово. Кому помешал этот старик с семьёй? Сын воевал, погиб, похоронка на третий год войны пришла. Старуха не выдержала, от горя померла, а его с невесткой и внуками увезли невесть куда. Засветло выводил Захар своё «стадо» на городскую канаву, к вечеру возвращался, допоздна сидел на обрыве к порту со своими козочками-кормилицами. Вовчик так любил пить дедушкино молоко тёпленьким. Потом играл с его смуглыми внучатами. Все греки исчезли из города и турки. Кому они помешали? Целыми семьями сидели до ночи у раскалённых жаровен и торговали семечками, каштанами, орехами, а какой ароматный был у них кофе. Самые лучшие у них всегда были маслины, масло и вино. Дорка с Витенькой покупали у них горстями каштаны, очень нравилось. Куда всё подевалось? Нет ничего больше этого в Одессе, и людей этих, как и не было вовсе. Всё-таки надо сбегать за хлебом, от голода голова пухнет. Нет, не пойдет, «голова не жопа, завяжи и лежи, пройдёт», так всегда говорила её мама. Как жить дальше? Вовчика скоро выписывают из санатория, питание ему хорошее рекомендовали, приодеть его нужно, всё нужно, а откуда взять?

Вроде девочку-инвалидку кто-то удочерил, так эти стервецы ей тёмную устроили, чтобы она не задавалась. Дорка, как услышала, так со всего размаху и врезала сыну по щеке, а он блеснул зверскими глазами и умчался. Лишь бы чего еще не натворил, среди детдомовских те еще порядки. Только с виду всё нормально, пока не вникнешь и не разберёшься что к чему. От Вовчика, маменькиного сыночка, ничего не осталось, как колючками перекати-поле оброс.

Ей точно работу какую другую пора найти. Чем она хуже этих деревенских девок? Двух слов сказать не могут по-русски. Вере Борисовне намекнула как-то, мол, пусть временно, на время отпуска или в подмену Та замялась, ерунду какую-то понесла: зачем тебе, Дорочка, эти проблемы, стараюсь тебя и так не обижать, да и мне лишние хлопоты ни к чему. До войны никакой разницы, кто какой национальности, вообще не было, или она не замечала? В их цехе был самый настоящий интернационал. Это Гитлер проклятый ввёз эту заразу. Как она ненавидела, когда кто-нибудь говорил: спросите эту евреечку, она все знает. Взяли манеру, не говорят: он познакомился или женился на русачке, а когда, случается, на еврейке, обязательно это нужно подчеркнуть.

И что это все считают, что евреи все большие коммерсанты, мой отец был совсем никудышный. Другой на его месте бы озолотился, как эти братья Трейгеры. В эвакуацию уезжали, добра нагрузили целый вагон, вернулись с тремя, бедный папа, если бы ты только знал. Правду говорят: для кого война мать родная, а для кого злая мачеха. А она в отца пошла. Из неё коммерсант, как шутили у них на Молдаванке, как из говна пуля. У неё для сегодняшнего дня место работы совсем неплохое, нечего бога гневить. Только она дрейфит, не умеет делать гешефт, быстро мозги не варят, что к чему, и стесняется цену назвать. Все считают, что евреи умные, не такие они и умные, как им приписывают, иначе не пострадали бы так. Сколько лет страны собственной не имели, кочевали, как цыгане, по всему миру. А ей с Вовкой выжить надо, во что бы то ни стало, ради Нины Андреевны, ради без вести пропавшего мужа, ради её родителей, сестёр и братика. Одна она на целом белом свете, сама больная, ребёнок болен. Слава богу, кишки перестали урчать, поняли, что им сегодня ничего не перепадёт, и силы экономят на завтра. Завтра с утра и покормлю.

Она свернулась калачиком, поджала под себя ноги и забылась, но ненадолго, перед глазами маячила жирная лоснящаяся морда ревизора, протягивающая ей из-за загородки ресторана чебурек, боль охватывала весь живот. Едва рассвело, помылась, выпила воды и помчалась к булочной. Она была еще закрыта. Водитель машины, развозящей товар, и грузчик кляли заведующую всеми матерными словами одесского алфавита.

Августовское утро выдалось прохладным, у Дорки дрожали ноги, и она подошла поближе к тёплой машине, пахнущей свежим хлебом.

— Эй, ты чего, припадошная, что ли? Нюма, баба в обмороке, шоб я так жил. Это голодный обморок, — грузчик подхватил истощённую женщину, усадил на ступеньки.

Они облили Дорку водой, хотели дать попить, но женщина не могла открыть рот, только протянула руку с рублями.

— От это номер, Нюмка, у меня бульон есть, жинка на обед сготовила, счас ей полегчает. Давно такого не бачив, як из концлагеря, одни кости. Шоб я так жив. Хлеба свежего ей нельзя, дорвётся — будет каюк. Гражданочка, вы как?

Дорка смотрела на мужчин ничего не видящими глазами, спросила про очки. Шофер поднял их с земли. Она надела, обтёрла рукой липкое от бульона лицо. Попыталась подняться, но кружилась голова.

— Как вас зовут?

— Дора!

— Свои люди. Ты откуда здесь появилась, говори, не бойся.

Дора ответила: живет здесь, работает рядышком. Подъехал трамвай, из него выскочила заведующая.

— Ой, хлопцы, трамвая не було, хоть плачь, хоть...